Светлое Воскресенье
Шрифт:
Многое они видели, далеко носились и много посетили всяких жилищ, богатых и бедных, роскошных палат, где все говорило об упоительных радостях молодой ликующей жизни, таких, где все дышало тихим и безоблачным семейным счастием, и таких, где томилась голодная нищета или немое бесслезное горе, — но самая радость и счастье казались, для этого дня, светлее и чище от всего земного; горе видело перед собою вдали улыбающуюся надежду, и самая нищета умела прикрываться и забыть себя до завтра. Они становились у постели умирающего страдальца, но его глаза блистали светлой надеждой; рядом с одиноким странником, заброшенным судьбою далеко от родных и друзей, но он был близок в мысли с
Они входили в рабочие дома и тюрьмы, где гнездится и черствеет преступление, в притоны развратной нищеты и порока; но… и здесь душа, казалось, сбросила, хотя не на долгий срок, черствую кору, в которую ее одела привычка порока… Ибо каждый из этих несчастных вспомнил, хотя раз в этом дню, о поцелуе матери или благословенье отца, давно взятых от него сырою землею и давно им забытых; или о светлых радостях детства, которые когда-то приносил ему этот день, и каждое воспоминанье это ложилось светлым небесным лучом в его мутную душу и делало ее снова достойной лучшей жизни и милости Божией.
Долго и с быстротою мысли они носились по темной ночи и влажному воздуху, и всюду Дух оставлял за собой привет и благословенье. Но иногда он останавливался в каком-то грустном раздумье над преступником, томившимся в душной темнице, или перед шайкой оборванных бродяг, деливших между собой добычу последнего дня, и делал вслух свои нравоучительные замечания, которые, казалось, не были обращены ни к кому особенно, а относились вообще ко всем людям, а может быть, и к будущему, уже исправленному Скругу.
И он говорил так: не презирай в своей слепой гордости ни одного из этих несчастных, как ни черно его преступленье и ни грязен его порок. Знал ли ты когда нужду и голодную нищету? И дышал ли ты с детства воздухом, уже зараженным пороком? И знаешь ли ты, сколько весит в этих пороках и преступленьях людей, твоих братий, тот избыток земных даров, которым тебя наградила прихотливая судьба, и сколько ты сам в них участник одним твоим богатством, которое ты безумно копишь или расточаешь. Там, где бы расцвести всей свежей, благоухающей прелести детства, — там голодная нужда и забота заранее провели свои тяжелые борозды на нежных чертах; детский лепет уже заражен хулою, которую он слышит, ясные и светлые образы уже заслонены на молодом челе грозными тучами будущего и ядовитым прикосновением порока… А раз первый шаг в нем сделан и душа получила свой сгиб ко злу, и нету любящего сердца, чтобы уберечь и спасти ее, — тогда нет более того униженья человеческого достоинства, до которого она не могла низойти! (разве Господь над нею сжалится и пришлет своего ангела-хранителя?..) И лукавый гнездится тогда в душе, которая, казалось, сотворена была, чтобы петь вместе с ангелами Божью хвалу… И что же ты после этого, если ты не знавал нужды, и любовь матери, и разум отца от колыбели стояли над тобой ангелом-хранителем, и ни один нечистый образ, ни одна нечистая мысль не смели коснуться и бросить тень на твое светлое, прозрачное, как светлый Божий день, существованье!.. А душа в тебе черства к добру, и сердце порочно… А если б ты был и праведник, можешь ли еще гордиться собой и считать себя лучше другого?
Скруг иногда вздрагивал при таких словах и пробовал сказать что-то, но слова замирали на устах.
Но вдруг пробило двенадцать, Дух и все исчезло, и он снова очутился в своей комнате, и при последнем ударе колокола вспомнил о предсказанье Марлева, и, подняв глаза, увидел перед собой торжественный призрак, окутанный с ног до головы в черный саван и, как туман стелется по полю, несшийся к нему навстречу.
Глава IV
Дух
Скруг мог разобрать только, что призрак был высокого, величественного стану. Он стоял молча и недвижимо, и его присутствие невольно наполняло Скруга каким-то благоговейным страхом.
— Я перед Духом будущего? — спросил Скруг.
Дух не отвечал, но указал рукою вперед.
— Ты мне покажешь тени того, чему еще быть впереди! так ли, Дух? — продолжал Скруг.
Верхняя часть савана сжалась на минуту в складки, как будто казалось, что Дух кивнул головой. Другого ответа не было.
Хотя Скруг уже успел привыкнуть к обществу Духов, но им овладел такой страх перед той новой безмолвной тенью, что ноги дрожали под ним и он чувствовал себя едва в состоянии за ним следовать. Дух приостановился на минуту, как будто заметив это и давая ему время оправиться; но Скругу вовсе не было легче от такой благосклонности Духа. Его проникал какой-то темный ужас при одной мысли, что из-за черного савана на него устремлены два блестящих таинственных глаза…
— Дух будущего! — вскрикнул Скруг. — Я боюсь тебя больше обеих теней, твоих предшественниц; но я знаю: ты пришел ко мне с добрым намерением, и сам я надеюсь быть скоро другим человеком, и потому готов всюду за тобой с благодарным легким сердцем.
Но ответа снова не было, и рука только показала пальцем прямо вперед.
— Веди же, — сказал Скруг, — веди, ночь коротка и время дорого; я знаю это, веди же, призрак.
Дух понесся, и за ним некая другая невидимая сила схватила и повлекла Скруга.
Нельзя сказать, чтобы они вошла в город, потому что, казалось, дома и улицы сами собой вырастали из земли вокруг них и снова исчезали вслед за ними. Наконец они очутились на бирже, среди купцов, которые спешили туда и отсюда, звенели золотом в кошельках, толковали кружками о делах своих или смотрели на часы, перебирая в руках толстые золотые печати. И все так же, как и всегда… и как часто сам Скруг видал такую сцену и бывал в ней актером.
Дух остановился пред одним небольшим кружком.
— Нет, — говорил один толстый господин с выпятившимся подбородком, — я хорошенько не знаю этого, только знаю, что он умер.
— Когда умер? — спросил другой.
— В эту ночь, кажется.
— Что с ним такое было? — спросил третий, взяв значительно щепоть табаку из толстой золотой табакерки. — Я уже думал, что он никогда не умрет.
— Бог весть что, — сказал первый, зевая.
— Что сделал он с своими деньгами? — спросил подошедший господин с красным лицом и толстым, сизым, почти висевшим носом, точно у индейского петуха.
— Я ничего не слыхал, — сказал, снова зевая, господин с длинным подбородком. — Знаю только, что мне они не достанутся и что на похороны свои он, вероятно, тоже многого не истратит; да и правда: некому пойти на них.
— А что бы нам всем отправиться компанией? — заметил другой, смеючись.
— Я бы пошел, если бы знал, что будет хороший завтрак, — отвечал господин с отвислым носом.
— Да ему и в гробу не соснется при одной мысли, что угощают нас на его похоронах, когда и от живого никто не видал рюмки водки или куска хлеба закусить поутру, — заметил кто-то.