Светлое Воскресенье
Шрифт:
С этими словами поднялся новый хохот.
— Видно, что я еще самый бескорыстный изо всех вас, — продолжал первый, — потому что никогда не завтракаю, и я готов идти, если найду товарища. Впрочем, когда хорошенько подумаю, мне кажется, у него не было лучшего друга на свете, потому что мы всегда очень дружески разговаривали, когда встречались на улице.
Все разговаривавшие, однако ж, разошлись и смешались с другими кружками. То были все знакомые Скруга. И он уже собирался спросить у Духа объяснения, что значили эти толки, но призрак понесся далее вдоль улицы, указывая рукою на две фигуры, разговаривавшие между собою.
— Как вы сегодня? — говорил один.
— Слава Богу, — отвечал другой.
— А знаете ли, что старая карга наконец доплела свой век?
— Да, я слышал, — отвечал тот, — а не правда ли, холодно?
— Да, порядочно…
— Простите! — и они разошлись; более ничего не было сказано.
Скруг сначала не мог понять, какую важность мог придавать Дух таким пустым, по-видимому, разговорам, но, подозревая в них другой, скрытый смысл и тайный урок для себя, он не проронил ни одного слова и надеялся, что появление его будущего себя, как он того ожидал по примеру первых двух ночей, даст скорую разгадку всему.
Они в это время проходили мимо его конторы, и он заглянул в окошко, надеясь там увидеть себя, но к его удивлению за большим столом сидела какая-то другая фигура.
Он обернулся как бы с вопросом, — но перед ним в том же мрачном и спокойном положении стоял призрак с простертою рукою, и ему казалось, что мрачные блестящие глаза смотрели на него сквозь черный саван. Он невольно вздрогнул всем телом и почувствовал холод во всех жилах… а между тем они очутились уже далеко. Он увидал себя в отдаленной части города, в которой прежде этого никогда не бывал и знал ее только по ее дурной славе. То был ряд низеньких, грязных, полуразвалившихся домов, из которых отовсюду выглядывали нищета и лохмотья, из низеньких окон раздавались громкие пьяные крики и песни, на улицах встречались одни оборванные фигуры и пьяные лица. В одном из закоулков глухого переулка они остановились перед полурастворенною дверью, из-за которой выглядывала старая оборванная фигура, сидевшая на прилавке, а около нее были навалены целые кучи всяких грязных лохмотий, ломаного железа, битого стекла и всякой тому подобной дряни.
Скруг и призрак остановились перед дверью в ту самую минуту, как в нее прокрадывалась закутанная в платок женщина с толстым узлом под мышкой. Но едва она взошла, как другая женщина с таким же узлом тихонько прокралась вслед за нею. Казалось, они очень удивились, когда увидели себя друг против друга, но, наконец, кончили громким хохотом, к которому скоро присоединился и сам хозяин.
— Надо же, случай такой, чтоб мы сошлись обе здесь, вот уж судьба так судьба! — говорила одна из них.
— Вы, кажется, не могли встретиться в лучшем месте, — отвечал хозяин, — и все мы, надеюсь, старые знакомые! Но прошу пожаловать во внутренние покои, между тем позвольте запереть дверь.
И он запер ее на замок. Эти внутренние покои были такая же грязная каморка позади, отделенная какою-то запачканною занавеской в лохмотьях. Когда они входили, одна из женщин обернулась и значительно посмотрела на другую.
— Что вы на меня так посматриваете? — сказала другая. — Надеюсь, что мы не станем подмечать друг за другом всякую соринку.
— Надеюсь,
— Да разве у кого-нибудь убыло этим добром? — кричала одна, указывая на свой узел. — Надеюсь, по крайней мере, что не у покойника.
— Да уж вправду, — отвечала ее знакомая, смеючись. — Если б он хотел уберечь за собою свое добро, старый скряга, то зачем он не подумал об этом при жизни и не умел никого привязать к себе? Тогда было бы кому посмотреть за ним, когда стукнул последний час, и он не умер бы на старости лет один и всеми заброшенный, как собака.
— Можно было бы прибрать словцо еще потяжелее для него…
— Ну что до него, — прервала другая, — я бы лучше хотела, чтоб мой узелок был потяжелее, и уж, признаюсь, если бы еще попало что-нибудь под руку, уж не упустила бы.
— Ну, а теперь к делу. Развяжи-ка этот узелок, дядюшка Федорыч, и говори прямо, что дашь.
Узел был развязан, в нем были полотенцы, салфетки, несколько серебряных ложек и старых сапогов. Дедушка Федорыч записал на стекле, чего стоит каждая вещь, счел итог и объявил его: “И больше ни полушки, хоть лопнуть; и то много передаю вам из одной учтивости, а будете просить больше, так и этого не дам”. Дело было тотчас улажено без дальнейших споров, и деньги отсчитаны.
— Ну, теперь мой узелок, — обратилась к нему другая женщина.
И он вытащил из него какой-то толстый, тяжелый свиток.
— Ну что это: занавески с постели?
— Да, занавески, — отвечала она со смехом.
— И ты стащила их, пока он еще лежал на ней?
— А почему же нет?
— Да, я уж всегда говорил, что ты молодец баба! и везде найдешь себе дорогу.
— Уж надеюсь, что я не выпущу из рук, что раз попало в них, да еще ради такого молодца, как он! — отвечала она спокойно. — Да смотри не закапай его одеяла и рубашку.
— Его одеяла?
— А чьи же бы ты думал? Он и без них простудится! Да уж, нечего перевертывать рубашку, не найдешь ни одной дырочки; это самая лучшая, какая была у него, да еще голландская. Они бы ее совсем погубили, если б не я.
— Как погубили?
— Да для похорон, — отвечала женщина со смехом, — кто-то уже хотел надеть на него, да я не дала. Бумажная так же хороша для него.
Скруг с ужасом вслушался в этот разговор, а когда они сидели над своей добычей при пылающем свете дрожавшей в руках старика свечи, они казались больше злыми духами, слетевшимися на добычу, чем людьми.
— Ха-ха-ха, — продолжала она, когда деньги были также отсчитаны. — Недаром же он разогнал от себя всех родных и друзей, пока был жив, нам же пригодился, когда умер.
— Дух, — сказал Скруг, дрожа всем телом, — я хорошо вижу, что и меня ожидала та же судьба… моя жизнь вела туда!.. Но Боже мой, что это еще? — и он отошел несколько шагов назад в ужасе.
Сцена переменилась: он стоял возле постели, на которой лежало под покрывалом в лохмотьях холодное, недвижимое что-то… которое довольно говорило о себе, хотя и было безмолвно. Комната была очень темна, и как ни всматривался Скруг по какому-то странному влечению любопытства, но не мог разглядеть ее. Слабый свет из окна падал прямо на постелю, и на ней лежал всеми заброшенный, ограбленный, никем не оплаканный труп этого человека… Никто, хотя бы из христианского милосердия, если не любви, не сторожил его и никто не творил над ним молитвы.