Светлячки на ветру

Таланова Галина

Тимурка стал не просто орать, когда ему что-то не нравилось, а орать в течение получаса-часа, не переставая. При этом он изгибался, как уж, вырывался из рук изо всех сил, бил ногами в живот, удержать его на руках было невозможно. Он валялся и надрывался в любом месте: на диване, в кроватке, в манеже, – не обращая внимания ни на что вокруг и не реагируя ни на какие слова и действия. И это еще полбеды: при этом он сильно мотал головой и, если в пределах досягаемости было что-то твёрдое, и особенно с углами, он обязательно головой об это бился. Удержать его от падения можно было, только прижав всем своим весом к стене, а он продолжал реветь, выть, вырываться и мотать головой…

Вика сама была на грани нервного срыва и уже не обращала внимания на сына, закатывающегося в истерике, если была на кухне. Зашла, посмотрела: весь красный, как свёкла, –

погладила по голове. Волосёнки были липкие и приклеились к лобику, покрытому испариной. Тимоша не переставал заливаться. Вика продолжала гладить его:

– Ты мой кисёнок… Тише, ну, тише же! Ведь ничего не болит!

Вдруг заметила, что багровый сын становится нежно-розовым, будто наливающийся соком пепин, но продолжает плакать.

– Ну, что ты, мой зайка? Мама рядом…

Сын белел, щёки его становились как обмороженные.

В прихожей резко зазвонил телефон, пытаясь пробиться сквозь сирену сына. Бросилась к аппарату, говорила две минуты, сославшись на то, что сын капризничает. Вернулась в комнату – и сердце выпрыгнуло из груди. Осталась одна тошнотворная пустота под ложечкой. Сын лежал синий, на боку, уткнувшись лбом в перекладины кровати. Бросилась к нему, чувствуя, как слабеют ноги и лоб покрывается испариной. Вся мокрая, будто только что бежала кросс с рюкзаком за плечами, взяла Тимошу на руки, начала его тормошить и качать, подкидывать на руках, разминать холодеющее тельце… Сын открыл мутные глаза, подёрнутые какой-то серой поволокой, как у рыбины, вытащенной из воды, и снова заплакал. Теперь он плакал тихо, точно щенок, жалобно скулил…

– Уу… Уу… Уу…

Начались её хождения по невропатологам. Те утешали её и прописывали ребёнку очередное успокоительное, которое помогало мало. Теперь Вика, как только сын заходился в истерике, бросала всё и бежала к нему… Ушла в туалет, он заплакал, что её нет, потом молчание… и стук. Выбежала, сынок лежит опять синий… И так могло быть по несколько раз в день. Врачи разводили руками и попрекали, что избаловали сына, вот он и капризничает, чуть что не по нему.

Гладила его, чувствуя, как слипаются веки и что сама сейчас упадёт в обморок. Комната медленно плыла, как станция вокзала в окнах останавливающегося поезда.

Тот день, о котором Вика будет со стыдом и ужасом вспоминать всю свою жизнь, день, который мгновенно въестся в её память, как угольная пыль в кожу шахтёра, был похож на все другие, как шпалы, по которым Вика ехала куда-то, мотаясь в подпрыгивающем вагоне семейной жизни на стыках рельс. Ребёнок весь день капризничал, хныкал и хулиганил: кидал игрушки, пытался попробовать на вкус цветные карандаши и фломастеры, нажимал кнопки на телевизоре, то и дело пугая Вику громогласным вещанием, от которого дрожали барабанные перепонки, выплёвывал манную кашу себе на грудь и на пол. Вика чувствовала, что раздражение поднимается в ней с каждой выходкой сына, словно пыль с просёлочной дороги от проехавшего автомобиля. Она даже заплакала, ощущая себя маленькой беспомощной девочкой, оставшейся вечером одной из всей группы, за которой никак не приходили родители. Казалась себе навсегда забытой и брошенной.

Когда Вика ушла на кухню снимать пену с закипающего куриного бульона, сын стянул скатерть со стола, на котором стояла ваза с живыми цветами, и пока Вика бежала на брызнувший звон разбившегося стекла, умудрился ещё повиснуть на шёлковой гардине с золотистыми травами, как на лиане, так что упал деревянный карниз, оглашая комнату весёлым звоном бубенчиков от съехавших с него колец, который сбросил книги и бумаги с письменного стола, – и комната теперь напоминала нашествие воров, искавших заначку во вскрытой ими квартире. Ребёнок сидел на полу в луже разлившейся воды и горько плакал, размазывая грязными руками слёзы, взъерошенный и ставший похожим на чукчу, взопревшего под своей шапкой в аэропорту города Сочи. Она попыталась взять сына на руки и оттащить от стола, но он закатился таким истошным плачем! Растянулся на полу и сучил ножками, точно в судороге.

Что делать, она не знала, сама была готова расплакаться от своей беспомощности. Муж обещал прийти домой пораньше, так как Вика сегодня должна была пойти к маме: отец не мог, у него были какие-то важные гости, но Глеб задерживался, и Вика злилась на него за необязательность и чувствовала, что совсем выдохлась. Раздражение в ней поднималось, как поставленное на плиту молоко, ещё чуть-чуть – и хлынет через край.

Услышав, как хлопнула входная дверь,

Вика с облегчением подумала: «Ну, наконец-то!», но зазвонил телефон и Глеб начал обсуждать с приятелем очередные проблемы автосервиса, сменившиеся темой чемпионата по хоккею и игрой нападающего за сборную России. Вика не выдержала – и заорала голосом, в котором звенело разбитое стекло, готовое изранить и изувечить:

– Хватит!

Вика ещё пять минут пыталась отодрать сына от пола и успокоить его, тот продолжал упираться, обхватив руками ножку стола, точно любимого плюшевого зайца, и рыдая с каким-то собачьим поскуливанием. Схватила пинающегося сына в охапку, чувствуя его уже почти неподъёмную для себя тяжесть и ощущая себя будто спасающая тонувшего, которую тот в полубессознательном состоянии тянет за собой.

Отодрала сына от пола и кинула Глебу:

– На! Забери!

Тимка пролетел мимо взлетевших вверх рук отца, метнувшегося к сыну, и шлёпнулся на пол, укутанный в ковёр цвета выгоревшей на солнце и вытоптанной травы, залившись душераздирающими слезами и затопив квартиру звериными воплями.

В больницу к маме Вика в этот день не пошла. Через час на ноге и головке сына образовались огромные гематомы, мальчик кричал не переставая и почти осип. Пришёл дедушка – и они повезли ребёнка в больницу делать рентген. У сына оказалась трещина в локтевой кости, врачи предположили ещё и сотрясение мозга.

Никогда после она не могла найти себе оправдание. Да, послеродовая депрессия и нервный срыв, но как она могла выпустить своего мальчика из рук, когда каждый его чих вызывал в ней необъяснимую глубокую тревогу, выводящую из обжитого мирка, обложенного подушками с райскими птицами? Когда любой подъём температуры у Тимурки вызывал панический страх – и она, никогда не верующая, воздевала глаза к потолку и молила: «Только бы обошлось!» Сколько же в нас тёмных сил, которые вдруг выпархивают наружу, словно чёрный дым из печки, в который брошена пластмассовая безделица, внезапно застилающий глаза? Сколько раз потом всплывала у неё ночами эта безобразная сцена, и сколько раз слышала она от мужа обвинения в свой адрес во время ссор, что постепенно из бурных летних гроз с последующим весенним половодьем, вскипающим весёлыми пузырями в быстрых и вскоре высыхающих ручьях, перерастали в нудные осенние дожди, чередующиеся с заморозками и гололёдом, по которому невозможно нормально идти, а можно только осторожно ступать, боясь упасть и что-нибудь сломать! Сколько раз потом она задыхалась от любви к сыну, ощущая сначала доверчивое дыхание на своей груди, затем прижимая его голову к своему плечу и вдыхая молочной запах детской кожи и волос, пахнущих хвойным шампунем, а позднее с горечью сознавая, что он увёртывается от её ласкающих рук и норовит побыстрее выскользнуть ящеркой из объятий, оставив её в растерянности с переливчатым хвостом в ладонях и наедине со страхом, что она снова причинила ему боль.

28

Надо бы было задуматься, почему ребёнка невозможно уговорить… Вдруг не слышит? Но он гулил. «Ладушки» повторял, эмоционально хлопал в ладошки. Вика поделилась сомнениями с мамой. «Как тебе такая мысль только могла в голову прийти?» Стали проверять. Издавали звуки голосом, телефоном, игрушками, бренчали посудой, включали радио, вынесли на улицу, где шумит транспорт. Невозможно понять! Голова – туда-сюда, глазёнки любопытные – всюду всё замечают. Так продолжалось несколько дней – Вика проверяла, наблюдала и носила беду в себе. Ребёнок, как положено, проходил профилактические осмотры у врачей – и у ЛОРа, и у окулиста, и у хирурга. Все они писали «здоров». Вика успокоилась, но ребёнок не поворачивался на громкий звук, хотя и непрестанно крутил-вертел головой во все стороны, как маленькая юла. Вика уговаривала себя, что ей всё показалось, отодвигая страшное. И снова с утра до вечера проверяла, наблюдала, не сводила воспалённых глаз с сына. Да – нет, нет – да. Проблеск надежды, как золотой луч выныривает в просвет набежавших и темнеющих на глазах облаков, – сомнение, отчаянье – опять надежда, что показалось… Поделилась с родными. Мама сказала: «Не делай из мухи слона!», Глеб – что она фантазирует и у неё психоз, отец настороженно молчал. Но в доме поселилась тревога. Она выглядывала из всех тёмных углов, нечленораздельно мычала и ожесточённо жестикулировала глухонемой гостьей. Сознание нависшей беды стучалось в дом первыми крупными градинами величиной с виноград. Они делали вид, что не слышат, и успокаивали себя, что градины быстро тают.