Светлячки на ветру
Шрифт:
Был последний месяц весны, уже деревья выстрелили, будто шариковые авторучки, своими зелёненькими листьями, и она знала, что до цветения – рукой подать, но стало вновь холодно: так бывает, когда цветёт черёмуха. У неё и голова уже кружилась, как от сладкого и дурманного запаха черёмухи. Они наворачивали круг за кругом по парку – и она чувствовала, что тошнотворный запах всё усиливается: подняла голову и увидела над головой огромное дерево, ещё почти без листьев, будто намыленное, покачивающее кроной в маленьких, ещё не лопнувших пузырьках пены.
Владимир взял её голову в свои ладони, будто волейбольный мяч, что ловко поймал, а теперь раздумывает, как метнуть его половчее. Резкий запах вина плеснул ей в лицо. Она безошибочно угадывала этот запах. Она его не переносила. Если отец приносил этот запах домой, то мама всегда начинала скандал. Потом,
Вика ничего не сказала Владимиру тогда.
Было ещё одно маленькое потрясение в жизни Вики. Они гуляли в тот вечер по откосу – и она была счастлива. Шли, взявшись за руки. Она чувствовала себя маленькой девочкой, которую взрослый крепко держит за руку, чтобы она не потерялась. Её маленькая ладонь была точно спрятавшийся зверёк в норке большой ладони Владимира. Ей совсем не хотелось выпускать свою ладошку из его руки. Она чувствовала его шершавую и горячую кожу, слышала удары чужого сердца, которые почему-то доносились через ладонь, будто стук колёс поезда, спешащего через туннель, слышался на земле, под которой этот туннель проходил. И так ей было хорошо и спокойно! Она верила в то, что с этим человеком она будет счастлива всегда и он сможет её защитить от всех ветров жизни. Потом они целовались в подъезде соседнего дома – и она ощущала солоноватый привкус крови на своих губах и его шелковистые губы, втягивающие её в себя, будто высасывающие кокосовый орех.
Она легко вспорхнула на свой третий этаж, улыбка блуждала на её отрешённом лице, пока она раздевалась и принимала душ, представляя, что упругие горячие струи – это руки её любимого. Вышла разгорячённая из душа – и решила сделать Володе приятное: позвонить и проведать, как он добрался домой. Сотовых тогда не было: общались только по домашнему телефону. Она знала, что родители его уехали на выходные в деревню, где у его отца жила мать. Каково же было её удивление, когда к телефону никто не подошёл! Сначала она решила, что Владимир в ванной, но он не подошёл и через час. Она звонила ему три раза ночью, боясь, что жалобное позвякивание набираемого номера услышат на параллельном телефоне родители, но удержаться от звонка не могла. В равнодушной холодной трубке раздавались длинные гудки. Она так и не заснула в эту ночь. Ворочалась. Сбила всю простынку в ком так, что оголился полосатый матрас. Глаза жгло, будто их надул ветер и насыпал в них всю подметённую им пыль заплёванных тротуаров. Лежала и смотрела, как чёрные рёбрышки ветвей на шершавой стене дрожат, словно дышат. Прижималась к ним, чтобы остудить свой горячий лоб. Сна не было ни в одном глазу. Наблюдала, как в комнате медленно начинают проступать сквозь тьму очертания предметов, потом появляется цвет – сначала грязный и тёмный, словно полинявший после стирки с тёмно-синим бельём, затем становящийся всё светлее и насыщенней. В окно хлынул мутный рассвет.
Они должны были встретиться на другой день в обеденный перерыв. Он обещал забрать у неё книгу, что она просила отксерокопировать. В те времена копировальные аппараты были редкостью, а у Владимира на работе их было целых три штуки.
Когда встретились, то пожаловалась, что не спала всю ночь, надеясь на объяснение. Но Владимир, взявшись за подол её платья и задержав его в своих пальцах, лишь выдохнул:
– Я тоже почти всю ночь не спал, – и осторожно погладил по колену.
Это было первое в её жизни проявление мужской неверности. Но она ничего почему-то ему не сказала тогда. Вымолвила только, что звонила ему раз десять, но Владимир ничего на это даже не ответил…
Она долго потом думала, с кем же он был? То ли с одной из жён, то ли с портнихой, шившей ему шапку, то ли с девушкой по вызову, которые в те времена только-только начали легализоваться. Да это было и не важно: с кем. Важно было то, что она больше не чувствовала к нему безграничного доверия и думала о том, что в их будущей совместной жизни ей придётся
Отшумел выпускной. Она положила красные «корочки» диплома в верхний ящик письменного стола. В августе её ждала первая в её жизни работа. Впрочем, работать она была оставлена в лаборатории, где писала курсовые и диплом, и всё ей там было давно знакомо. Половина её сокурсниц уже были замужем. И она давно ждала от Владимира предложения. Родители относились к нему настороженно. Отцу не нравилось то, что он военный. Мама переживала, что ребёнок уходит из-под её крыла. Но, вроде как смирились со своим будущим зятем. Когда Владимир предложил расписаться, все восприняли это как должное. Она привыкла к нему настолько, что ей казалось, что всё катилось в её жизни правильно. И, в конце концов, если семейная жизнь не заладится, то можно будет всё переписать…
Свадьбу, можно сказать, не играли. У Владимира это был третий брак – и свадьба ему была не нужна. Вика тоже совсем не хотела выступать в роли «рыжего на арене». Вика не стала рассказывать дома про третий брак своего суженого: она знала, что произнесут на это родители, не рассказала она им и про его ребёнка. Расписались – и пообедали в узком семейном кругу у Натальи Ивановны дома.
У Владимира была бабушкина однокомнатная квартира, которую Наталья Ивановна сдавала то ли из-за денег, то ли не желая, чтобы дети жили там холостяцкой жизнью. В ней и решили поселиться молодожёны. Квартира была в рабочем районе города, из которого до центра надо было добираться с пересадкой как минимум часа полтора. Вике очень не хотелось ехать в этот район – и она даже думала о том, не предложить ли Владимиру жить у них, но её внутренний голос говорил, что это будет тяжело для всех и жизнь не сложится. Она была домашней девочкой, но ей хотелось почувствовать свободу от родительской зависимости и пожить настоящей взрослой жизнью.
Привыкала Вика к чужому дому тяжело. Всё время хотелось домой к маме с папой. Она почти каждый день заезжала к ним после работы. Рассказывала все новости, пока мама разогревала для неё еду, ужинала и уезжала в своё новое жильё, к которому она никак не могла притерпеться.
Квартира была малометражной, построенной условно осуждёнными, тесной и захламлённой. В комнате пять дверей: одна выходила прямо в крошечную четырёхметровую кухню, две другие – в коридор (говорят, что вторая дверь в коридор была сделана в поздних проектах жилья специально для покойников, а первоначальный проект имел только одну дверь, но чтобы вынести гроб, его приходилось ставить почти на попа), четвёртая вела в кладовку, а пятая – на балкон. Балкон выходил во двор, так густо засаженный деревьями, что Вике казалось, что она живёт на даче.
У них с мужем теперь был один общий шкаф для одежды и один письменный стол на двоих.
Владимиру пришлось освободить три ящика стола для неё. Она хотела привезти стол из дома, но ставить его было некуда. Она так и сказала ему: «Придётся тебе освободить для меня половину стола». Освобождал стол он с раздражением, неохотно, перекладывал свои инструменты: старый фотоаппарат, бинокль, альбомы с фотографиями – в посылочные ящики из фанеры. Ничего не убиралось. Он снова всё вытаскивал прямо на пол и опять запихивал. Поставил ящики под столом к батарее: один на другой.
Его бесило то, что Вика не только работала за его столом, но и постоянно превращала его в туалетный столик, сидела за ним и наводила марафет. На нём вечно валялись её крем, помада и тени. Она частенько ставила на него пузырёк с жидкостью для рук, что в те годы продавали в аптеке, – и глицерин, смешанный с нашатырём, стекал по гладким бокам пузырька, оставляя на столе мокрое маслянистое пятно, резкий запах которого возвращал его с небес к действительности. Он стал стелить на стол газету, чтобы предохранить свои бумаги от жирных пятен. Вику это злило – и она сдёргивала газету со стола, комкала её, пачкая намазанные кремом руки типографской краской, шла в ванную, мыла там ладони, приходила – и снова ставила на письменный стол флакон с глицерином, оставляя блестящий жирный кружок на поверхности органического стекла, покрывавшего поверхность стола. Супруг не выдерживал и взрывался. Иногда она сама после его гаек, шурупов, диодов и рыболовных крючков стелила на стол газету – и тогда он смеялся после, ловя её за серые загрубевшие локотки, которые она потом вынуждена была разглядывать в зеркале и оттирать той же маслянистой жидкостью для рук.