Светлые аллеи (сборник)

Человек я впечатлительный и эта впечатлительность впечатляет. Меня всю дорогу преследуют житейские бури. Для людей стойких — это лёгкий освежающий ветерок, придающий пикантность и обаяние их жизни. Для меня жестокий смерч, помноженный на цунами, после которых я долго не могу внятно думать о чем-нибудь другом. Я до сердцебиения ненавижу какие-то переезды, изменения в судьбе. И наверно поэтому жизнь моя, вопреки усилиям, состоит из одних злополучных переездов и изменений в непонятную сторону. Я сменил уйму адресов и квартир, жил с различными

гражданками в браке и без, восторгался их вторичными половыми признаками, гладил по голове чужих детей, но благодаря сволочному характеру нигде не приживался. Жизнь давала очередной пендель и, подталкиваемый ненавистью, я уходил дальше, дальше. Туда, где меня еще не знали. Но все эти передвижения с чемоданом по пересеченной дорогами и домами местности носили узкий местечковый характер. Я менял города и населённые пункты, иногда жил в пунктах и ненаселённых, но границ области не пересекал.

И вот однажды дура-судьба забросила меня снова жить на родину. Так называемую малую родину-район города, где я родился, вырос и отчасти перерос. Где была зарыта моя пуповина. Человек я не сентиментальный, поэтому лет 20 сюда не заглядывал, меня и не тянуло, и вот как блудный сын появился. Болел я в ту пору гриппом и поэтому вопреки традиции вместо слёз на моем лице блестели сопли.

«Это хорошо, — светло думалось мне, — вернусь к истокам. Успокоятся нервы, нормализуется сон и аппетит (станет меньше). Поживу, отдышусь, судьба моя утихомириться и будет мне счастье, простое обывательское тихое счастье без всех этих мексиканских выкрутасов.» Закинув чемодан в комнату, я первым делом совершил экспресс-экскурсию по родной, но уже малознакомой улице. И естественно впечатлился. Всё было каким-то маленьким и плюгавеньким до отвращения. Дом, где я родился (родился-то я в роддоме, но так говорится) выглядел, как после удачного миномётного обстрела. Был он убог, непригляден и весь потрескался, как переспелый арбуз. А может трещины оттого, что его распирало от возмущения — почему не сносят? Весь его вид прямо-таки взывал о сломе. Высоко на стене всё также красовалась идиотская жестяная табличка, белой краской гласившая:

«В этом доме все школьники учатся на хорошо и отлично». В мою бытность здесь жили одни двоечники и активные лоботрясы, но лживая табличка и тогда висела. Какой мудак её повесил? Сейчас у дома была такая аура, что дети в нём жить просто не могли, одни старики и старухи доживали отпущенное. Я хотел постоять ещё, может быть даже всплакнуть, но вышла какая-то баба с помоями и мне пришлось уйти.

Всё было не так. И особенно потрясла меня дорога — главная транспортная артерия нашего района. В детстве она казалась просторным проспектом, этаким скоростным хай-веем, по которому я так любил гонять на своём задроченном велосипеде. А на деле это была неряшливая, синусоидальная, а местами трамплинами просёлочная дорога без всяких примесей асфальта. Но я готов поклясться, что раньше на ней был асфальт, а сейчас его почему-то нет. Да и тротуары куда-то подевались. Вот она абберация памяти! Обескураженный, я обошёл клуб, построенный в натужном сталинском стиле; огромную двухэтажную баню, оказавшуюся почему-то одноэтажным приземистым домиком; магазины, похожие на сельпо на чабанской точке, покурил на берегу обмелевшей реки и от чего-то загрустил. Всё было мрачно, сиро и непоправимо. Район напоминал обанкротившегося человека. Обанкротившегося давно и навсегда. И даже не пытающегося это скрыть от общественности. А может это казалось из-за стоящего на улицах, как в халтурном фильме ужасов, тумана.

Встречались и местные жители. Поседевшие от скуки старики и старухи с молочными бидончиками, гнусного шелудивого вида мужики с опухшими прожжёнными лицами, усыпляюще одетые женщины, некрасивые и невкусные и все почему-то с синяком под левым глазом. Впрочем, попадались с синяком мужчины. Детей я так и не увидел. Резервация для стариков и неудачников.

Каждый мужик монотонно спрашивал закурить, а после с надрывом 20 копеек, аргументируя это тем, что «болеет, как собака» Чем они болеют,

они не уточняли. Лишь один, наиболее продвинутый, спросил полтинник и на лекарство. Я хотел ему дать, но он почему-то упал и больше не поднимался.

У очередного магазина я встретил одноклассника Саньку. Одет он был в стиле «разоблачённый диверсант», стоял на костылях и тоже «болел, как собака». Я купил ему «красненькую» и мы с ним немного посидели на заснеженной лавке. Он рассказывал, время от времени, как к материнской груди, припадая к горлышку бутылки, а я его слушал. Все мои ровесники еще до 40 лет безвозвратно умерли от водки. Кто отсюда уехал, те живы. Кто остался, тот умер. Видимо плохая геомагнитная зона.

— Беги отсюда. Хочешь жить, беги! Жопу в горсть и мелкими скачками! — на прощание сказал он мне.

И я, собрав чемодан, позорно бежал со своей родины. Бежал всё дальше и дальше, прячась от пугающей жизни.

У меня сломался телевизор. На одном канале всё мельтешило, на другом всё двоилось. Третий не показывал вообще. При первом же удобном случае я зашёл в бюро по гарантийному ремонту. За столом приёма заказов сидел мужик в промасленной кепке, но при галстуке и листал порнографический журнал.

— Вот, — сказал я, стараясь держаться за панибрата, — телевизор сломался.

— Что с ним? — нехотя поинтересовался мужик.

— Мельтешит и двоится, — по-военному чётко, чтобы не утомлять, доложил я.

Мужик задумался. Думая, закурил. Потом его лицо озарила какая-то догадка и он спросил.

А ты его не пробовал трезвым смотреть?

Эта простая мысль мне как-то не приходила в голову.

Не пробовал, — честно сказал я.

— А ты попробуй. У меня один раз точно так же было. Так что проверь трезвым. Если не поможет, завтра приходи.

Проверить трезвым у меня не получилось. Не метеор же я в конце концов. Пришёл я только через неделю. Мужик был на месте, только вместо кепки на голове у него лежал необмятый хабзайцевский беретик.

— Ну, как успехи? — узнавая меня, спросил он.

Вы знаете, не совсем, — сказал я — Трезвым тоже мельтешит и двоится.

Ко всему прочему и цвета пропали.

Цвета — это плохо, — мужик осуждающе посмотрел на меня.

Он опять закурил и, уставившись в стол, нервно забарабанил по нему пальцами.

— А телевизор не «Радуга» случайно?

— По-моему «Радуга» — начал вспоминать я — А какая разница?

— Эх ты, голова садовая! — воодушевляясь, мужик ударил беретиком по столу — Пойми, если телек твой «Радуга» — тогда всё понятно. Ведь уже четыре дня дождя нет, вот оно и вышло.

— Простите, не улавливаю.

— Не улавливает он, — весело и снисходительно покачал головой мужик и объяснил, как двоечнику: — На радуге когда цвета появляются? Правильно, после дождя. Когда дождик будет, тогда и цвета будут. Так что, иди домой, жди осадков и постарайся трезвым.

Несколько ошарашенный от услышанного я направился домой ждать дождя. Как по заказу к вечеру с неба закапало. Скептически улыбаясь, я включил телевизор. На экране начал медленно появляться цвет. «Чертовщина какая-то» — подумал я. И стараясь сохранять хладнокровие, взял зонтик и пошёл в ларёк.

Жара огненным утюгом придавила наш маленький хитромудрый город. Солнце в небе нерушимо, как жар-птица, сидящая на яйцах. Женщины ходят в топиках, с развратно оголёнными таинственными пупками, в этих плотно обтекающих ноги джинсах. В них они выглядят обнажённее, чем без них. Ты сгораешь, а разденешь — ничего особенного, те же складки, те же прыщи. Одежда пудрит мозги.

Вот ещё одна прошла, воинственно размахивая задницей. Провожаю её ощупывающим взглядом. Куда интересно они ходят? И, главное, качество лица заметить буквально не успеваешь. Пока смотришь на чуть припухлый обаятельный животик, потом взглядом тонкого ценителя толстых жоп любуешься последней, она уже прошла, оставив тебя с мечтой. То есть ни с чем.