Светорада Медовая
Шрифт:
– Я ведь все равно останусь его главной женой, – как о чем-то само собой разумеющемся говорила Ырас. – Наши сыновья уже взрослые, сами стали ханами, а для Таштимера очень хорошо, если он разгорячит с тобой кровь. А то уж больно он стал ленивым и сонным. Бывает, сыновья зовут его на общую сходку, а он отмахивается и сидит в юрте, словно сурок в норе.
Старая Ырас очень скучала по детям. Даже с Глебом нянчилась почти с любовью, словно вспоминала время, когда сама была молода и пела колыбельные своим малышам.
Теперь Светораде больше не приходилось спать под возами, вздрагивая от волчьего воя, а потом целый день брести за скрипучей кибиткой, держась за
Порой во время переездов, когда Светорада погоняла волов, к ней подъезжал ее бывший хозяин Сагай, поглядывал на нее с совершенно новым выражением. Будучи ее господином, он спокойно позволял соплеменникам тешиться с невольницей. После того как ее забрал Таштимер, у Сагая словно открылись глаза. Он часто приветливо заговаривал с ней, рассказывал, что делается в табуне, как дерутся жеребцы, какие родились жеребята и у каких кобылиц. И хотя Светорада редко поддерживала беседу, он продолжал болтать не умолкая. А сам все смотрел и смотрел на молодую женщину, пожирая ее глазами. Как же гордо держится новоиспеченная ханша! Но она всегда была гордой, даже будучи рабыней. И теперь Сагай все чаще вспоминал, как в первую их встречу Медовая пыталась его уверить, что она хазарская царевна. Может, так оно и есть? И если бы он отвез ее в Итиль, ему бы щедро заплатили за нее? А так… А так просто отняли.
Светорада же самой себе теперь не казалась ни царевной, ни княжной. Да и внешне она уже мало отличалась от иных печенежских женщин: загоревшая до черноты, окрепшая телом, похудевшая, но словно бы вобравшая в себя новую силу для выживания, Медовая была закутана в одежды из грубой ткани и кож, а свои светлые волосы прятала под неким подобием тюрбана из плотной шерсти. Правда, когда она стала женой Таштимера, тот забрал у кого-то в племени и вернул ей расшитые бисером хазарские сапожки, а еще подарил пару сережек из серебра. Старался старый хан для любимой жены, она же едва терпела его. С трудом свыкалась, что его надо ублажать по ночам, улыбаться, если хвалил ее стряпню. Когда Таштимер засыпал, посвистывая носом, будто суслик, она часто лежала без сна, размышляя о своей горькой жизни.
Однажды Светорада вспомнила, как они со Стемой и своей старой нянькой Теклой ходили к гадалке в окрестностях Смоленска. И та предсказала, что в ее жизни будет много мужчин, и многие будут любить ее. Но она перешагнет через них, как через камни на своем пути, пока не останется с тем, кого полюбит. Светорада дивилась: неужели она еще сможет полюбить? И в памяти всплыло лукавое и привлекательное лицо ее Стемки. Нет, такой любви в ее жизни больше не будет. Вот и ее отношение к Овадии лишь отдаленно напоминало то всепоглощающее чувство, какое охватывало ее подле Стемы. Но где-то теперь Овадия? Что с ним? Может, хоть он отыщет ее среди степняков? В это мало верилось Как и в то, что ее тело еще когда-либо познает страсть, негу… Теперь плотская близость была для Светорады привычной и малоприятной обязанностью, когда надо послушно раздвинуть ноги и лежать, обхватив руками своего печенежского мужа. Он и этим доволен.
Однако
Из-за волчьих набегов и бескормицы пришлось резать скот. Печенеги много и сытно ели, хотя и сожалели, что вынуждены устраивать настоящие пиры из-за суровой зимы, волновались, что будет дальше, если не потеплеет. Светорада теперь ходила закутанная в бараньи шкуры от горла до пят, носила пушистую шапку из серны. В юрте, где горел огонь, бывало относительно тепло и даже уютно под толстым верблюжьим одеялом, приятно было пить по вечерам свежее горячее молоко.
Однажды над степью пронесся настоящий снежный буран – джут, как его называли печенеги. С севера задул холодный режущий ветер; он гнал горы оледенелого снега, который со звоном и шорохом катился по твердому насту и густо засыпал жавшихся к кострам людей. И когда в ночи ветер усилился, хан Таштимер приказал всем идти за становище, чтобы загнать скот в балки и расщелины. В такую погоду животные обычно начинали беспокойно метаться и могли отбиться от стана, а то и просто покалечиться и погибнуть.
Когда Светорада тоже стала собираться, Таштимер поглядел на нее и коротко сказал:
– Останься.
Поблажка любимой жене, вернее женам. Ибо Ырас тоже осталась в сотрясаемой ветром юрте, продолжая подкидывать в очаг сухие коровьи лепешки. Светорада сидела, сжавшись в комочек, притянув к себе захворавшего Глеба, и думала о том, как бы они жили, если бы она не сумела привлечь к себе внимание хана. Княжна вспоминала, как в такую погоду люди проводят ночи у костров, или зарываются в снег от ветров. О великие боги, да они с сыном погибли бы!
Когда утром занесенные снегом печенеги стали выбираться из сугробов, Светорада не вышла на утреннюю дойку, потому что Глебу стало хуже. Мальчик тяжело дышал, его лицо пылало, да и сам он горел. На голос матери он не откликался, и она не на шутку испугалась. К ночи жар у него усилился, малыш стал бредить и метаться.
– Помирает твой сын, – сказала Ырас. И добавила: – Когда всего один сын, это тяжело.
Для Светорады это было не просто тяжело – в этом ребенке заключалось все, ради чего она жила, терпела неудобства и постылую любовь Таштимера. И когда хан увидел обезумевшие от горя и страха глаза Медовой, когда она сказалa, что тоже не станет жить, если ее сын умрет, хан сам перепугался.
Поразмыслив, Таштимер позвал в свою юрту шамана. Тот что-то долго бубнил, склонившись над мальчиком, тряс своими амулетами. Потом высыпал из принесенного мешка какие-то сухие травы и коренья, пересмотрел их и, выбрав некоторые, заварил питье. Остудил и, разомкнув заскорузлым пальцем запекшийся рот ребенка, стал вливать. Глеб кашлял, сплевывал снадобье, но шаман, не переставая что-то приговаривать, все же напоил его. Опять приготовил травяной отвар, наказав Светораде всю ночь поить ребенка и следить за тем, чтобы он как следует пропотел.