Свежо предание
Шрифт:
Внезапно от группы спорящих отделился один - грузный мужчина с черной бородой, - поднял широкую, как сковорода, руку и мощным, покрывающим спор басом возгласил: "Сейчас дело не в этом. Сейчас главное - в теории. Без теории нет революции, нет борьбы".
А Вера ничего не понимала в теории. Ей, наверно по наивности, казалось, что никакой теории не нужно. Разве нужна теория, чтобы любить и ненавидеть? Она пришла в революцию просто потому, что иначе не могла. И еще потому, что они лежали там вечно: мертвый дед и мертвая Циля. Но об этом она никогда никому не говорила. Она никого
Сидя на диване и еле прислушиваясь к спору, она оглядывалась, блестя оживленными глазами. Нет, его, кажется, не было тут - того товарища, с которым они условились встретиться. Которому она должна была сказать условные слова (только бы не забыть!). Который должен был передать ей письма из Центра. Лица кругом были все незнакомые. Знакомым - пугающе знакомым казался только один - тот студент, что отворил ей дверь и обжегся об ее щеки. Он все время мелькал по комнате - быстрый, поворотливый, горя глазами, взмахивая черным крылом тужурки, нагибаясь то к одному, то к другому, и вдруг остановился перед ней, поставил ногу на стул, крепко и точно ухватил гитару, пристукнул костяшками пальцев по деке, ущипнул струны - раз, другой... И сразу не стало слышно спорящих голосов. С проникающей нежностью заныли струны...
– А ну!
– крикнул он самому себе и быстрой, задыхающейся скороговоркой вырвался, понесся вперед:
Во поле березонька стояла...
Во поле кудрявая стояла...
сообщал он доверительно, полушепотом, словно невесть какую новость (только вам. только вам!). А гитара так и порхала у него в руках, вертелась, подпрыгивала.
Белую березу заломаю...
сообщал он все так же, по секрету, неистово глядя Вере в глаза. "Заломает, верилось ей, - ох, заломает!"
– Вот так-то, - сказал он, закончив песню и садясь рядом.
– Будем чай пить.
Все было сизо от дыма, и окурки лежали везде: в блюдечках, на подоконниках, в стаканах с ломтиками лимона. И споры, как окурки, намокли желтым, и Вера ничего не понимала, но веселый студент был рядом: вскакивал, садился, хватал и откладывал гитару - беспокойный, как огонь на ветру. Но странное дело - от его беспокойства ей было спокойно. Того товарища все не было, это должно было тревожить Веру, но не тревожило, все было в порядке, и она даже не испугалась, когда около полуночи раздался звонок - долгий, требовательный - и кто-то сказал: "Полиция!" Произошла небольшая суматоха, кто-то ахнул, кто-то разбил стакан, хозяйка предложила всем сохранять присутствие духа, а грузный чернобородый пошел отворять. Вера и сама не сообразила, как она оказалась в коридоре, а потом на кухне, с тем самым студентом.
– Быстро одевайтесь, - приказал он шепотом, подавая ей жакет и шапочку.
– Муфты не нашел. Обойдетесь?
– Несомненно.
– Я вас сейчас отсюда выведу. Не боитесь?
– Нет.
Он резко рванул к себе раму окна, она распахнулась с сухим бумажным треском. Оттуда дохнул темный, влажный воздух ранней зимы. Снег уже перестал, и после накуренной комнаты неожиданная свежесть ночного воздуха тонким счастьем входила в легкие.
Студент кошкой прыгнул на подоконник и поднял к себе Веру. За окном была покатая крыша, запорошенная
Они пробежали по крыше, спустились по пожарной лестнице, перелезли на другую крышу, потом - на третью... А там Вера уже перестала соображать, где они и по каким крышам и лестницам идут. Вверх - вниз... Студент вел ее за руку, иногда бережно приподнимал или опускал куда-то. Он шел в темноте легко и уверенно, с кошачьей чуткостью шага. Вера не удивилась бы, если, свалившись с крыши, он перевернулся бы по-кошачьи и встал сразу на ноги. Ей не было страшно - напротив, было весело и любопытно, чем это кончится?
А кончилось тем, что пришлось спрыгнуть с невысокой крыши сарая прямо в мягкий, пухлый, под ногами оседающий снег. Двор был глубокий, темный, в окнах - ни огонька. Он соскочил первым и принял Веру прямо в руки - тонкие, сильные, вздутые у плеч жесткими желваками. Так они и стояли в обнимку, по колено в снегу, переводя дух и прислушиваясь.
– Кажется, все, - сказал он.
– Погони не слышно. Ну, как вы себя чувствуете?
– Прекрасно.
– Прекрасно, - передразнил он, пытаясь, как она, шариком перекатить два "р". И вдруг, не разжимая и не сжимая объятий, поцеловал ее в губы маленькие, холодные, пахнущие оттепелью, снегом.
– Это ничего, что я так сразу?
– спросил он и разжал руки.
Вера не ответила, почему-то расхохоталась. Просто стояла и смеялась, громко, беспечно, прихлопывая ладошками по коленям. Колени были низко, у самого снега. Впрочем, и он стоял по колено в снегу и тоже, верно, выглядел коротышкой. Это она над ним?
– В чем дело?
– спросил он довольно обиженно.
– Если вам не понравилось, дайте мне пощечину и дело с концом.
– Нет, ничего. Просто мне стало очень смешно. Я ведь совсем не знаю, как вас зовут.
– Меня зовут Изя. Исаак Рувимович. Исаак Рувимович Левин. Поняли?
– Поняла. Рувимович, - сказала она и вдруг положилаему голову на плечо. Он осторожно ее обнял.
– А я ведь тоже не знаю вашего отчества.
– О, это очень просто. Ильинишна.
– Ильинишна, - сказал он важно, бережно и снова ее поцеловал.
– Это из какой-то сказки: Ильинишна. Надо идти, Ильинишна. Только куда?
– Не все ли равно? Куда-нибудь.
– За моей квартирой следят. А то бы я вас пригласил.
– Забавно. За моей тоже.
– Пойдем знаете куда? На вокзал.
До утра они просидели на вокзале. А утром, прощаясь, не зная, увидятся ли, они уже знали друг о друге все. И главное, ничего не надо было рассказывать - все и так было ясно. Изя был первый, кого Вера пустила туда к деду и Циле. Она ничего не сказала словами - он и так все про нее знал. Пустякинишна моя, - сказал он, целуя ее на прощанье. Через две недели они поженились, а еще через две недели Исаака Левина арестовали. Снова встретиться им удалось только в шестнадцатом году, когда Изю выпустили из тюрьмы и почти сразу же послали на фронт. Он пробудет в Петрограде всего две недели. Только два раза по две недели прожили они вместе до революции. Ничего - они были молоды. Их счастье было впереди. Оно ждало - революции - и дождалось.