Свидание в аду

Дрюон Морис

Вечером он направился к ней в комнату – в ту самую, какую раньше занимали Инесс, Марта и Сильвена… На этот раз Мари-Анж не боялась ни сов, ни летучих мышей, ни медных шаров, поблескивавших в камине. Она была уже подготовлена к тому, что ей предстояло ощутить, и сдержала крик. Но так же, как и накануне, она вцепилась пальцами в плечо Симона и вновь испытала острое напряжение нервов и чувство блаженства, которые – теперь она это знала – были единственным целебным средством от одиночества, они побеждали одиночество так же естественно, как пища и вода утоляют голод и жажду.

Симон

уснул рядом с нею, а она тихонько гладила лоб этого уродливого большого ребенка, плешивую голову этого крупного, тяжело дышавшего чудища, погруженного в сон, и удивлялась, что это наполняет ее чувством счастья. «Как странно, он так безобразен, и вместе с тем ему все так хорошо удается! – думала она с улыбкой, испытывая смутное чувство признательности. – Даже спит он замечательно…»

На следующий день Лашом попросил ее позаботиться о завтраке для префекта, а также выбрать обои, образцы которых принес маляр. Он решил наконец привести в порядок свой дом.

«Напрасно, напрасно я позволил ей так вот, сразу, войти в мою жизнь, – говорил себе Симон. – Напрасно, потому что она может занять в ней слишком большое место. Напрасно, потому что я, чего доброго, привяжусь к этой девушке, а сам в ее чувстве не уверен. Неужели я уже боюсь потерять ее?»

В безмятежном покое прошла неделя. Однако Мари-Анж чувствовала, что Симон все время о чем-то думает, но молчит.

«А вдруг он предложит мне стать его женой? – спрашивала она себя. – Я даже не знаю, что ему ответить… Нет, это было бы безумием… Двадцать шесть лет разницы…»

В последний вечер, когда они сидели в библиотеке, Симон неожиданно сказал:

– Мари-Анж, я хочу кое о чем спросить. Не знаю, есть ли у меня на это право, и потому не настаиваю на ответе…

Кровь прилила у нее к щекам, она не поднимала головы. Симон замялся.

«Что ему ответить? Да или нет? – думала Мари-Анж. – Может случиться, я скажу совсем не то, что думаю. Я и сама не знаю, чего хочу… Вот она – решающая минута. Впрочем, я давно ее жду…»

– Мари-Анж, – снова заговорил Симон, – я хотел бы знать, сколько у тебя было любовников.

Она в изумлении подняла голову и поразилась еще больше, увидев выражение лица Лашома. Впервые в жизни перед ней была маска ревности: мнимое спокойствие черт, напряженное ожидание, недоверчивый взгляд и скрытая в нем непоколебимая жестокость…

– Много? – продолжал он.

«Конечно, конечно, – говорила она себе, – я должна была ожидать скорее этого вопроса, чем предложения руки и сердца».

Она поднялась, подошла к столу и поправила цветок, свесившийся через край вазы.

– Кажется, ты сразу и сосчитать не можешь? – снова спросил Симон.

Мари-Анж пожала плечами.

– О нет, – ответила она. – Я просто думаю, почему вы задаете мне этот вопрос.

– Чтобы знать, – отрезал он.

В душе он надеялся, что она ответит: «До тебя я знала лишь одного мужчину».

Он решил изменить форму своего вопроса.

– Сколько тебе было лет, когда это произошло в первый раз? – осведомился он.

– Не так давно. Мне было двадцать лет.

До сих пор Мари-Анж

никогда не приходило в голову, что ей надо будет кому-либо отдавать отчет в своих поступках – против всякой логики, единственно потому, что она имела дело с человеком более сильным, чем она. В любопытстве Симона таилась угроза. «Если я откажусь отвечать, он рассердится». Она чувствовала, что преимущество на его стороне, что она зависит от него. Такова была плата за то, что ее спасли от одиночества!

– А кто он был?

– Кто «он»?

– Твой… партнер?

Она мгновение поколебалась, потом, поняв, что ей не удастся избежать допроса, ответила:

– Ну, если вас это интересует, я не вижу причин скрывать. Это был мой дальний родственник, Франсуа де Лобрийер. Я считала, что довольно смешно хранить девственность в двадцать лет. Мне хотелось узнать… Он мне нравился, и я…

– Как долго продолжалось это приключение?

– Четыре или пять месяцев… Мы время от времени встречались, но не регулярно.

– Ну а потом?

Раз уж она начала рассказывать, останавливаться не имело смысла. И она рассказала так же лаконично и холодно о юноше, который работал в рекламном бюро, а после уехал за границу, упомянула о молодом лоботрясе из американского посольства и, наконец, о теннисисте. С ним она познакомилась во время последнего отпуска.

– Ну а с теннисистом… это долго тянулось?

– Совсем не тянулось, – сказала она. – Было только однажды.

Она говорила спокойным, ровным тоном, но на самом деле глубоко страдала. Когда, сходясь с теми мужчинами, она смутно ощущала какую-то вину, то все же не представляла себе, что наказание примет такую форму. Мари-Анж заметила, что при каждом имени Симон машинально загибал палец, как человек, ведущий подсчет.

– Ну а затем?

В глазах Мари-Анж появилось выражение гнева и даже враждебности.

– А затем? – настаивал Симон.

– А затем – вы.

Наступило недолгое молчание. Симон сидел молча, положив на колено руку с четырьмя растопыренными пальцами. Как обычно, в саду ухала сова.

В эту минуту Мари-Анж ненавидела Симона; она ненавидела его прежде всего потому, что ни об одном из своих любовных приключений она не могла сказать: то была настоящая любовь.

И она умолчала о единственном обстоятельстве, которое могло бы смягчить разочарование Симона или придатъ ему иную окраску, – она не сказала, что только с ним впервые ощутила то, чего еще никогда не испытывала.

– Вы, наверно, будете теперь презирать меня, – проговорила она.

– У меня нет для этого ни основания, ни права, – ответил Симон. – Ведь если бы я вздумал презирать вас за то, что вы были близки с этими мужчинами, я должен был бы презирать вас и за то, что вы пошли на близость со мной.

Рассуждение было вполне логичное, но умозрительное. Лашом и сам не придавал ему серьезного значения.

– Конечно, с точки зрения морали моей матери или бабушки, я вела себя дурно, – тихо сказала Мари-Анж. – Но по сравнению со многими моими сверстницами, которых я хорошо знаю, я вела еще очень строгий образ жизни.