Свидание в морге (Сборник)

Маклин Алистер

Воистину этот дядюшка Артур был страшным человеком!

Пять минут спустя я пожелал им спокойной ночи. Шеф был в бешенстве. Как я понял, он подозревал, что в своем рассказе я опустил самые драматичные и волнующие моменты. Но я действительно уже с трудом держался на ногах. Проходя мимо, я заглянул к Шарлотте,

Этот спящий на ходу близорукий восьмидесятилетний аптекарь из Торбэя мог, в конце концов, ошибиться в дозе. Тем более что ему вряд ли приходилось слишком часто отпускать снотворное местным аборигенам.

Но я недооценил старого аптекаря. Хватило минуты, чтобы разбудить Шарлотту, когда мы совершенно сверхъестественным способом нашли то, что жители Крэйджмора называли своим портом. Я велел

ей одеться — маленький трюк с моей стороны, чтобы она не догадалась о моей осведомленности о том, в каком виде она спит,— и предложил следовать за мной на берег. Через четверть часа мы уже все были в доме Хатчинсона, а еще через пятнадцать минут, после того как раненых, наложив шины на их переломы, заперли в отдельном помещении, я наконец, лег. Комната, которая была мне предоставлена, видимо, принадлежала председателю отборочной комиссии Крэйджморской картинной галереи, поскольку именно в ней были сосредоточены самые роскошные экспонаты. Я засыпал с мыслью о том, что, если бы какой-нибудь университет решился бы назначить награду маклерам по продаже недвижимости, первую получил бы тот, которому удалось бы продать домишко на Гебридах, расположенный в радиусе действия запахов из ангара, где резали акул. И в эту минуту дверь распахнулась, зажегся свет и передо мной предстала Шарлотта.

— Ради Бога,— взмолился я,— дайте мне поспать!

— На вашем месте я ни за что бы не гасила свет,— ответила она, рассматривая произведения искусства, украшавшие стены.

— Эти рисунки интересуют меня в данную минуту ровно столько же, сколько те, которые частенько украшают стены общественных уборных,— ответил я, с трудом разлепив наконец глаза.— К тому же я не привык принимать дам посреди ночи и не знаю, чем бы мог сейчас вам служить.

— Если вы боитесь, вы в любой момент можете позвать на помощь дядюшку Артура. Он спит рядом. Могу я сесть? — спросила она, косясь на изъеденное молью кресло.

И действительно уселась. На ней было все то же немнущееся белое платье, волосы аккуратно причесаны, но это все, что можно было сказать в ее пользу. За исключением, возможно, легкого оттенка иронии в том, что она говорила. Но ее лицо и глаза, казалось, принадлежали другому человеку. В этих мудрых карих глазах, которые знали все о жизни, радости и страдании, в глазах, которые сделали из нее самую известную актрису эпохи, теперь были только грусть и безнадежность. А также страх. Это было странно: теперь, когда она избавилась от своего супруга и его сообщников, страх должен был исчезнуть, но он по-прежнему таился в ее темных очах. Именно это так изменило и состарило ее. Легкие морщинки в углах губ и у глаз, так очаровательно подчеркивавшие ее улыбку, теперь казались следствием многих лет боли и отчаяния. Лицо Шарлотты Мейнер исчезло, а без него казалось, что Шарлотта Скаурас вообще не имеет лица. Передо мной сидела измученная тревогой, стареющая женщина, и все равно рядом с ней картинная галерея Крэйджмора перестала существовать.

— Вы мне не доверяете, Филипп?

— Боже, к чему такие слова! С чего бы это я не доверял вам?

— И вы смеете об этом спрашивать? Вы очень странно себя ведете. Вместо того чтобы отвечать на мои вопросы, отделываетесь от меня чем придется или говорите первое, что придет вам в голову. Я достаточно взрослый человек, чтобы понять это. Так что же я сделала, Филипп, такого, что лишилась вашего доверия?

— Иначе говоря, вы обвиняете меня в том, что я лгу? Ну что ж! Иногда я действительно несколько искажаю факты, может, даже пару раз мне пришлось прибегнуть ко лжи. Но это было связано исключительно с профессиональными проблемами. Вам лично я никогда не сказал бы неправды.

Я действительно так думал и не собирался ей лгать... Разве только в ее собственных интересах. А это уже совсем другое дело.

— Но почему, Филипп?

— Я не сумею объяснить вам этого. Я мог бы сказать, что не лгу красивой женщине, если ее уважаю, но вы тогда ответите мне, что я подвергаю

правду слишком сильному испытанию. Впрочем, в таком случае вы совершили бы ошибку, так как правда только тогда правда, когда ее рассматривают с точки зрения говорящего. Прошу не понять этого неправильно. Я мог бы вам сказать, что не лгу потому, что мне очень тяжко видеть вас покинутой, не имеющей никого, кто мог бы утешить вас в те минуты, когда вы особенно в этом нуждаетесь. Но и это вы могли бы неправильно понять. Я мог бы сказать, что не лгу друзьям, но боюсь вызвать этим ваш гнев: Шарлотта Скаурас не братается с наемными правительственными убийцами. Все это не имеет смысла, Шарлотта, и вы сами видите, что я не знаю, что ответить вам. Но это все и не имеет значения. Главное, вы должны мне верить, что никогда я не причиню вам никакого вреда. И никто этого не сделает, пока я рядом с вами. Возможно, вы не верите мне... Возможно, ваша женская интуиция объявила забастовку...

— О нет! Она даже работает сверхурочно,— взгляд ее был решителен, лицо непроницаемо.— Я абсолютно уверена,— продолжала она,— что могу спокойно вручить вам свою жизнь.

— А вы не боитесь, что я ее присвою?

— Она этого не стоит. Но, может, я и не хочу, чтобы вы мне ее возвращали?

Теперь она смотрела на меня без страха, а потом перевела взгляд на свои сплетенные руки. Она так долго рассматривала их, что я невольно последовал ее примеру, однако не заметил в них ничего особенного.

— Вы хотите знать, зачем я пришла? — отозвалась она наконец с улыбкой, которая ей совсем не шла.

— Нет,— ответил я.— Вы мне уже сказали это. Вы хотели услышать от меня одну историю. Особенно ее начало и ее конец.

— Да,— призналась она.— Когда я еще только начинала в театре, я играла маленькие роли. Но и тогда я знала, какое они имеют значение для всей пьесы. В этой пьесе, написанной самой жизнью, я тоже играю очень маленькую роль. Но в этот раз я не знаю, о чем вообще идет в ней речь. Я появляюсь на три минуты во втором акте, не зная, что произошло в первом. Возвращаюсь на минутку в четвертом и не знаю третьего. И уж вообще не имею ни малейшего понятия о развязке всей этой драмы. Это унизительно для женщины.

— Вы действительно не знаете начала?

— Поверьте мне, Филипп. Я клянусь вам.

Я поверил ей, потому что и сам знал, что это правда.

— В таком случае, будьте добры, принесите мне что-нибудь укрепляющее. Вы найдете это в большой комнате. У меня действительно уже нет сил.

Она охотно выполнила мою просьбу, и то, что она принесла, так взбодрило меня, что она наконец смогла услышать то, о чем просила,

— Был некогда такой триумвират,— начал я.— Это определение грешит некоторой неточностью, но достаточно близко к правде... Сэр Энтони, Лаворски, его бухгалтер, но прежде всего — финансовый советник, а также Джон Доллман, генеральный директор пароходных компаний, связанных с нефтяной компанией вашего мужа, но неинтегрированных из-за налоговых соображений. Сначала я думал, что Маккаллюм, шотландский адвокат, и парижский банкир Жиль Бискар входят в эту компанию, но я ошибался, по крайней мере в отношении Бискара. Он был приглашен под предлогом деловых переговоров, а на самом деле — чтобы выудить из него информацию для подготовки новой аферы. Бискар вовремя что-то учуял и смылся, О Маккаллюме мне ничего не известно.

— Я не знаю Бискара, но могу сказать, что ни он, ни Маккаллюм не жили на «Шангри-Ла», а остановились в отеле «Колумб», где провели несколько дней, и дважды были приглашены к нам на ужин. С тех пор как вы были у нас, я их больше не видела.

— Им не слишком пришлось по вкусу то, как с вами обращался ваш муж.

— Мне еще меньше... Я знаю, зачем был приглашен Маккаллюм. Мой муж собирается зимой начать строительство нефтеперегонного завода в Клайде, и Маккаллюм готовит для этого всякие договора. Энтони полагает, что к концу года он соберет достаточное количество свободного капитала, чтобы вложить его в это дело.