Свидетель
Шрифт:
Сотни свечей горели в светильниках перед огромным зеркалом, занимавшим переднюю стену новой обширной залы. По обе стороны от меня замерли в странных позах десятки масонов, разряженных в голубые камзолы с золотыми галунами, в нелепых белых запонах, при шпагах, в чёрных плащах «мамис» и в масках, скрывающих лицо до самого рта.
Впереди, отбрасывая тень, высилась кафедра, наподобие тех, которые употребляются профессорами в университетах. Кафедра была украшена шестиконечником. Подошед к кафедре, мастер ложи или наместник его, также скрытый маскою, коснулся чела моего золотым молотком и со
— Ты видел вспышку огня. Вот так проходит вся слава мира, все удовольствия жизни, все надежды человека! Всё тлен, кроме служения Творцу Вселенной! Отныне ты с нами и ради нас!
— Отныне! — нестройным хором воскликнули масоны и, обнажив шпаги, протянули оные ко мне — острия почти касались моей груди.
— С вами и ради вас! — сказал я заученную фразу.
— Есть ли вопросы к новообращённому брату? — спросил начальник с золотым молотком. — Их может быть только три. За ними следует уже дело.
— Есть вопросы! — крикнул голос. — Пусть скажет, чем работают мастера?
— Мелом, углём и глиною, — на масонском языке моей степени посвящения сие означало: искренностью, усердием и союзом.
— Пусть ответит, — выкрикнул второй голос, — кто обладал великими познаниями от Бога?
— Моисей, Соломон и все великие философы Иудеи, — отвечал я, заранее зная вопрос и ответ.
— Пусть назовёт сыновей Хамовых! [48] — возопил третий голос.
И сие не застало меня врасплох.
48
В Ветхом завете Хам — один из трёх сыновей Ноя, его сыновья — Хуш, Мицраим, Кут и Ханаан.
— Мицраим, Ханаан и Хуш!
— Отныне! — хором произнесли братья и убрали шпаги.
Начальник с золотым молотком огласил моё масонское имя и тем завершил обряд посвящения. Итак, я назывался Орионом, и ни один непосвящённый не мог догадаться, кто скрывается под сим именем. Впрочем, и для меня остались загадкою многие имена, которые я слышал впоследствии.
Объявили, что на следующую встречу назначены беседы о магии земного и астрального магнетизма, ради которых из Лондона прибудут учёнейшие братья, и после бесед — с показом опытов — состоятся пожертвования и братская трапеза.
Все стали расходиться через три двери, каждая из которых вела во двор. Ко мне приблизилась маска.
— Ты получил высокое имя, мой друг! Испытания позади, впереди труды и подвиги. Тебе установлены срединные двери, выходи через оные и обожди меня справа у крыльца.
По голосу я узнал господина Хольберга, поклонился ему и направился к средним дверям, подивившись, что каждый масон имеет свой вход и выход из ложи. На лестнице меня нагнала ещё одна маска.
— Поздравляю, — сказал густой голос, который я не опознал. — Иных из братьев, видевших тебя в лицо, ты никогда не увидишь в натуре, зато других, не выключая меня, будешь знать лучше, нежели знавал до сего времени. До встречи, почтенный Орион! Запомни, меня зовут Волынщиком!
— До встречи, — отвечал я с достоинством, приметя чуть ниже губы высокорослого Волынщика маленькую родинку. Я покорно
— Не смущайся, новичок! У нас нет никаких сложностей, потому что нет никакой философии. Жизнь — игра, и надо играть весело. Таковы великие. Подчиняться предначертаниям, образцово выполнять приказ, даже не зная его смысла, — наш удел. Может, мы убиваем себя, подчиняясь, но мы сего не ведаем!
Он засмеялся, кивнул мне и, повернувшись, ступил в сторону. Тут подкатила самая обыкновенная карета. Орденский брат, обернувшись, произнёс фразу, которой я не понял. Сопровождавшие его засмеялись, все сели в карету, и карета тотчас же отъехала.
Рука легла мне на плечо. Подле стоял камергер. Мы вышли за ворота, и он сказал:
— Ты удостоился высокого внимания, Орион! Говоривший с тобою — государь Пётр Фёдорович!..
Как ни насмехался я про себя надо всем напыщенным, рассчитанным на болвана обрядом, известие сие наполнило меня неким самодовольством. Впрочем, в следующую минуту самодовольство сменилось ужасом: «Сам государь пособляет бесовскому заговору, вряд ли догадываясь о его целях, что же мне гордиться таковым государем?..»
Ужинал я у господина Хольберга. Я вручил ему снятые копии челобитных, в коих выражалось возмущение нововведениями и доказывалась их противоправность. Когда я отчитался обо всех делах в Синоде, камергер похвалил меня:
— Нам очень опасен архиерей Дмитрий, — сказал он. — Именно он рассевает негодование и ропот среди духовенства, хотя и прикидывается овцою. Легко вовсе сломить его, у нас полно улик, но мученик страшен. Мученик возбудит тёмный русский народ и может направить его гнев не в ту сторону… Мы пытались застращать старика. Государь, пригласив его к себе, топнул на него ногою и повелел, чтобы в церквах оставлены были отныне лишь образы Христа и Богородицы, а прочие иконы были бы сняты и сожжены. Архиерей вздумал было вспыжиться и, конечно, получил ещё и сверх того: пылкий государь пригрозил потребовать, чтобы все попы сбрили бороды и вместо длинных ряс стали бы носить короткие платья, какие в обыкновении у протестантских пасторов.
Я засмеялся, не удержавшись: неужели государь не мог сообразить, что таковая угроза крайне унизительна, бестолкова и противна его собственным интересам?
— Что же здесь смешного? — насторожился камергер.
— А то, что старичок вряд ли разумеет по-немецки, — нашёлся я. — И они разговаривали, поди, через толмача — русский царь и первосвященник русской церкви?
Тут уже и камергер залился смехом.
— Через толмача, через толмача! — подтвердил он. — Внушено было государю, что ядовитый старикашка повсюду поносит Петра Великого, якобы отворившего двери богомерзким ересям. Ну, а Пётр Фёдорович весьма чувствителен до славы деда, вот он его тотчас и переплюнул!