Свидетели

Гурьян Ольга Марковна

Я говорю:

— Путь на Реймс невозможен. По дороге неприступные крепости англичан.

Она берет эти крепости и коронует короля. Сегодня я спросил ее:

— Жанна, ты не боишься, что счастье тебе изменит?

Она ответила:

— Я ничего не боюсь, кроме предательства.

Глава вторая

ГОВОРИТ

ГИ КРОКАСЕК

Я —

Ги Крокасек, Грызи всухомятку, парижский гражданин, холодный сапожник с угла, что напротив ворот святого Ронория.

Я новых сапог не тачаю, латаю старые; набойки набить, заплатки наложить. Вот кожи лоскут, уж такой-то крепкий, годится на подметки, а не то суп сварить.

Это я шучу, еще мы подметки не жуем, а может статься, придет это время.

Что ни день, я ковыряю шилом новую дыру в поясе. Приходится пояс потуже затягивать.

Голодно у нас в Париже. Конечно, господам хва­тает, каждый вечер в Лувре горят факелы, англича­не пируют. Но нам, кто попроще,— нам голодно.

Бывало, как откроют с утра ворота, теснятся те­лежки огородников, везут овощи на рынок. А теперь вокруг Парижа, сколько ни иди, земля серая, сухая, заросла сорняками, конями истоптана. И кому же охота сажать огород — неизвестно, будет ли урожай и кто его соберет.

Бывало, на улице глаз радуется! Тут жирная свинка валяется в грязи мостовой, чешет бока о ступеньки домов. Там гусак ведет гулять госпожу гусыню с гусенятами. Вдруг завидит мальчишку, расто­пырит крылья, длинную шею вытянул, шипит, норовит ущипнуть мальчишку за босую ногу. Эх, где-то те свинки и гусаки?

Замечтался я, а ко мне идет заказчик.

Он садится на пороге моей хибары, снимает баш­мак с правой ноги и подает мне. Подошва отстала от верха, раззявилась, будто голодный рот.

Заказчик сидит, перекинул разутую ногу через обутую, шевелит босыми пальцами, молчит.

И я молчу, зажал башмак меж колен, набрал пол­ный рот гвоздей. По гвоздику выплевываю на ладонь, наставлю гвоздик, молоточком пристукиваю: тук-тук...

Жарко.

Лето идет к концу, август месяц на исходе, а сол­нышко припекает.

Заказчик зевает и говорит:

— Ты про Деву слыхал? Говорят, она теперь пойдет на Париж.

Я молчу. Откроешь рот, еще гвоздем подавишься. Он говорит:

— Как она освободила Орлеан, повела дофина в Реймс, ей все города открывали ворота, выносили ключи на блюде. Говорят, и мы то же сделаем.

Подходит второй заказчик, несет рваный башмак под мышкой. Он прислоняется к дверному проему, ждёт, когда я свою работу кончу, говорит:

—Ходят слухи, Дева идет на Париж. Придет, сожжёт город, нас всех перебьет, а что останется, ее солдаты разграбят. Тот, на одну ногу босой, говорит:

— Это все пустые враки. Никого она не жгла и не убивала. Города ей подобру сдавались, и теперь в них всякой еды вдоволь.

Обутый

сжимает кулаки, кричит:

— Ах ты, проклятый арманьяк, ты чего заступа­ешься за Деву? Вот я тебе голову оторву!

Босой на одну ногу пугается — в одном башмаке от двух башмаков не удерешь. Он торопливо гово­рит:

— Да что ты! Я бургиньон, и родители мои бургиньоны, и жена каждый день молится за здравие нашего герцога Филиппа Бургундского.

Я бросаю ему починенный башмак. Он поскорей обувается, расплачивается и уходит.

Так каждый день от зари до сумерек, пока сол­нышко светит, люди несут мне свою рваную обувку, и я чиню ее.

Вот приходит знакомый школяр. Он из Сорбонны, где бесплатно обучают неимущих студентов, ко­торые поспособней. И некоторые, случается, из Сор­бонны, а выходят в ученые доктора, в Парижский университет. Может статься, и мой школяр добьется.

Я с него всегда беру подешевле, а он зато беседу­ет со мной откровенно, не таясь.

Я его спрашиваю:

— Скажи мне, это правда, что Дева идет на Па­риж?

— По всей вероятности, должна бы прийти,— го­ворит он.— А придёт ли, неизвестно. И мой тебе со­вет: ты про Деву лучше помалкивай. А будут при тебе говорить, ты погромче стучи молотком, заглу­шай эти разговоры.

Я говорю:

— С чего бы так?

— А вот с чего,— говорит он.— Вот недавно был такой случай. Одна женщина, Пьеронна, бретонка, говорила на улице громко, не стесняясь, что дама Жанна, которая начальствует над арманьяками, хо­рошая девушка и то, что она делает, хорошо и от бога. Говорила она это в Корбэйле, а у наших господ руки длинные. Они ее там взяли и привели в Париж. И теперь она сидит в темнице, и палачи ее пытают, чтобы она отказалась от своих слов, а она не отказы­вается. И помяни мое слово: не пройдет и полгода, как ее, всю истерзанную пытками, приведут на па­перть Собора богоматери и будут увещевать, чтобы все слышали и ужасались, а потом ее сожгут на ко­стре. И если ты не хочешь, чтобы с тобой такое бы­ло, так держи язык за зубами и молчи.

Я молчу. У меня полон рот гвоздей. Заговоришь, еще подавишься.

Но каждый день, от зари до сумерек, пока сол­нышко светит, приходят люди, приносят рваную обувь, и пока они ждут, чтобы я починил ее, они бе­седуют.

— Старина Крокасек, слыхал новость? Десять городов открыли ворота Деве.

—Дева взяла Суассон.

— Говорят, Дева повернула к югу. Взяла Шато-Тьерри и перешла через реку Марну. Видать, собра­лась зимовать на Луаре. Не придется ее ждать до весны.

— Дева взяла Бовэ.

— Дева не придет.

— Дева идет обратно на север. Скоро будет.

Мой школяр забегает ко мне. Его заплатки еще целы, он просто заглянул поболтать по душам. Он говорит:

— Не нравится мне это. Дева взяла Бовэ, и епи­скопу Бовэ, Пьеру Кошону, пришлось бежать. Это подлый старик, душой и телом предался англича­нам. Мы все, школяры, его терпеть не можем. Хит­рый, злой и злопамятный.

Еще через день хорошие новости. Компьен сдал­ся. Сильная крепость, большой город. По его мосту проходит дорога на север, и теперь англичанам отре­зан путь в их северные владения и неоткуда ждать подмоги. Теперь уже скоро.