Свидетели

Гурьян Ольга Марковна

— Я — Джон Бардольф, тюремщик. Это Джон Грэй — мой товарищ. А этот — третий. Нас трое. Мы тюремщики Жанны.

Ночью, как было нам приказано, мы спрятали женское платье. Жанна просыпается и не может встать. Нечего ей надеть — вот потеха!

— Жанна, вставай! Ах ты, лентяйка, продери глаза. Уже петухи трижды пропели — на дворе день.

Она зарылась в солому, вертится, как червяк, пы­тается прикрыть свою наготу.

— Не стыдись, красотка! Не стесняйся, душечка! Вот тебе твои штаны и курточка. Вставай, одевайся.

— Господа, я прошу вас, отдайте мне женское платье. Вы знаете, мужская одежда мне запрещена.

—

Не хочешь — как хочешь. Лежи хоть до ночи. Она вертится, крутится, больше нет силы терпеть.

Она надевает мужскую одежду.

— А мы было думали, что ты девушка. Хотели было тебя ущипнуть. Эй, ведьма, приятна тебе при­вычная одежда?

Тут в темницу врывается епископ, монсиньор Кошон, и ловит ее на месте преступления.

— Вчера ты отреклась, клялась быть послушной. И суток не прошло, ты вновь впала в ересь!

Теперь уж ее осудят. Теперь уже всё. Теперь уж по праву и закону — костер.

Эй, автор, мы уходим. Мы свое сделали, свое сказали. Что же ты не смеешься нашей хитрой шу­точке?

Глава девятая

ГОВОРИТ

ЖЕНА ДЮРОМА

Я — жена Годфруа Дюрома, руанского граждани­на. Раньше мой муж был скорняк и у него была лав­ка в кожевенном ряду подле гостиницы «Бога любви». Но лет десять тому назад он за преклонным воз­растом удалился от дел и купил маленький домик на площади Старого рынка, между гостиницей «Весов правосудия» и харчевней «Котла».

С утра я сажусь с моей прялкой у окна второго этажа и смотрю на площадь. Отсюда мне видно и угол церкви Спасителя, и бани «Серебряного льва», и лавку мясника Робэна ле Пелетье, у которого я покупаю мое воскресное жаркое, и гостиницу «Кошки и мышки», и прямо против моих окон улица Тюрьмы, а на ее углу богатые дома господ де Баквиль и де Бондевиль.

А улица вся заставлена тележками зеленщиков, и если поторговаться, так можно дешево купить ран­ние овощи.

Старый рынок так и кишит народом. И ремеслен­ники, и горожанки со своими слугами, и крестьяне из окрестных деревень, и путники, верховые и пе­шие. Тут и трезвые, и пьяные, споры, и драки, и тор­говля. И карманные воришки, и банщицы, зазываю­щие желающих смыть дорожную грязь гостей. Есть на что посмотреть. И так-то весь день до самого вечера, а потом фонари у подъезда гостиницы гаснут, и ночь, и тишина.

Но в эту ночь под тридцатое мая я не могла за­снуть. Все время меня будили то визг пилы, то стук молотков. Свет факела то вспыхивал, то мерцал, про­никая сквозь плотные полотняные занавески моей кровати.

Я подумала, что назавтра готовится казнь, но не могла понять, почему же такие долгие к ней приго­товления. Ведь казни на Старом рынке не редкость, и немало горожан поплатились жизнью за свою не­нависть к англичанам. И все мы здесь, в Руане, осто­рожны в своих разговорах, а увидев англичанина, и вовсе замолкаем — немеем, как рыбы, набравши в рот воды.

А красный свет факелов перебегал от стены к стене.

Я

не выдержала и осторожно выскользнула из-под одеяла, чтобы не разбудить мужа. Он намно­го старше меня и нуждается в отдыхе. А обеспокоишь его раньше времени, будет ворчать и браниться.

Итак, я потихоньку встала и босая подошла к окну. Тут я увидела, что нагнали на площадь много рабочих и они высоко, ряд за рядом, возводят каменную кладку, скрепляют ее раствором, так что вместо низенького нашего эшафота вырастает подножие для костра, длинное и широкое и высокое — такое, что отовсюду издалека будет его видно. А вокруг ко­стра у самой ограды церкви Спасителя, с той сторо­ны, где кладбище, из крепких бревен и длинных до­сок сколачивают эстрады.

И тут я поняла, что этот костер для Жанны и эстрады для ее судей и убийц.

Я упала на колени и, положив руки на сиденье табурета, долго плакала и молилась, чтобы случи­лось чудо, чтобы Жанна спаслась, чтобы не для нее были эти приготовления, чтобы пусть вдруг ночью напали на Руан войска французского короля и все его отважные капитаны, соратники Жанны — Дю­нуа, Ла Гир, Алансон и как их всех зовут,— взяли бы Руан, и освободили Жанну, и убили бы проклятых англичан, уже столько лет поработивших нас.

Между тем рассвело; я умыла лицо и руки, неслышно оделась и, прикрыв за собой дверь, вышла на площадь. И уже каменщики и плотники ушли, окон­чив свою работу, а со всех улиц, из всех домов выбегают люди и спешат к Тюремной улице. И я поспе­шила вслед за ними.

Так, во всё более густой толпе, прошла я сперва на север улицей Веселых ребят, свернула к восто­ку улицей Конопатчиков, улицей Дудочников к перекрёстку Медного горшка. И тут я увидела Жанну.

Раньше я не видала Жанну. Я думала: она грозная, сияющая, в блестящих доспехах, поднятым ме­чом изгоняющая англичан из Франции, будто Адама и Еву из рая. Она сильная, здоровая, никакие раны ей не страшны, впереди всех кидается в битву. Сострадательная, милосердная, не позволяет своим сол­датам проливать невинную кровь, убивать мирных граждан, и, повелительную, они не смеют ее ослу­шаться.

И теперь я увидела Жанну.

На тележке, запряженной четырьмя лошадьми, окруженная отрядом английских лучников стояла девушка, такая иссохшая, такая изнуренная, такая серая, будто каменная статуя мученицы на портале собора.

И о ужас! Голова у нее была обрита догола — по­зорное наказание, которому подвергают только самых дурных женщин. И из широко открытых, изумлен­ных, испуганных глаз лились слезы. Все лицо было мокро от слез.

И, глядя на нее, я почувствовала такую скорбь и боль, будто пронзили меня мечом от горла и до ступ­ней, и я зарыдала, и рыдающая толпа, теснясь, несла меня из улицы на улицу, так что в беспамятстве про­делала я весь обратный путь и снова очутилась на Старом рынке.

Жанну сняли с тележки, и два монаха-домини­канца помогли ей подняться на южную эстраду.

Здесь проповедник — Николай Миди его проклятое имя — долго говорил, и его слова доносились до нас:

— Жанна, называющая себя Девой, вредоносная, гибельная, обманщица, волшебница, суеверка, бого­хульница, самохвальщица, язычница, вызывающая дьявола, вероотступница, еретичка...

Он говорил и говорил, и Жанна терпеливо слу­шала эту бесконечно долгую, гнусную речь. И когда он наконец замолчал, она ответила своим высоким, детским, охрипшим от слез голосом: