Свинцовый монумент
Шрифт:
– Ириша, это уже переходит границы допустимой критики, - остановил ее Седельников. - Человека подняли с постели. Спасибо, что хоть так согласился приехать. Но, впрочем, Андрей, в словах Ирины есть сермяжная правда.
– И давай, Алеша, будем думать вот о чем, - подхватила Ирина. - Надо организовать Андрею выставку его рисунков. Допустим, в клубе машиностроителей. Или в фойе Дома офицеров. Можно и во Дворце культуры железнодорожников.
– Нет, нет, - поспешно возразил Андрей, - мои рисунки не годятся для показа на публике.
– Да, да, - сказал Седельников, - это нужно сделать как можно быстрее. Разумеется, предоставив тебе полнейшую возможность переписать все то, что ты посчитаешь необходимым. А сама идея застолблена. И железно. Отныне над тобой дамокловым
Ирина потерла руки. Хлопнула в ладоши.
– Теперь ты вдвойне в моей власти, Андрей, - сказала она удовлетворенно. - Выставка и жена. Или жена и выставка. Хоть так, хоть этак. И то и другое будет тебе по высшему классу. Партийное поручение первого секретаря обкома. Обязана выполнить.
– Слышь, Андрей, на какую основу все она переводит? - спросил Седельников. - Но, между прочим, одно поручение первого секретаря насчет самой себя она все же не выполнила. Твердо ей говорилось: поступай солисткой в оперный театр, а она - нет. Лектором при горкоме партии. Тоже, дескать, работа голосом. Но не по нотам, а по собственному вдохновению.
– Утрируешь, Алеша. Тогда можно сказать и о тебе, что ты сам в первые секретари напросился.
– Не отрицаю, - с шутливой готовностью подтвердил Седельников. - И к Андрею: - Хочешь, расскажу? Не устал?
– Нет. Рассказывай.
– Ну ты сам посуди. Прошлой осенью отзывают Дербенева, нашего первого, в столицу. Назначение - замнаркома тяжелого машиностроения. Естественно, второго приглашают в Москву для беседы. А он попадает в больницу. С тягчайшим диагнозом. Словом, на долгие годы. И он, перед тем как лечь, представь себе, в Центральном Комитете называет меня. Звонок из Москвы: выехать. Еду. Зачем, не знаю. В одной комнате со мной разговоры. В другой, в третьей. Постепенно прозреваю. И со страхом. Пойми, война еще не закончена. Живем, работаем в невероятном напряжении. Если уж рассказывать про диагноз второго, так он возник именно от этого, от перенапряжения. Но у меня-то дело не в состоянии здоровья, а в опыте. Какой еще у меня опыт? И внутренне решаю я: будет задан вопрос в упор - откажусь наотрез. А может быть, и вообще, думаю, разговорами одними все обойдется. Ан, видишь вот, не обошлось.
– Ты расскажи, какой тебе в ЦК был задан последний вопрос, - подмигнула Ирина. - Опиши обстановку. Кабинет и все прочее.
– Подначивает. - Седельников качнул головой в сторону Ирины. - Ну все равно. Штука в том, что в тот момент ни кабинета, ни обстановки, ни "всего прочего" не было. А вопрос: "Будем вас рекомендовать. Справитесь?" Ну ты, Андрей, и ты, Ириша, по-честному, могли бы вы ответить по-другому? Все мои страхи, все мои размышления насчет категорического отказа враз куда-то прочь отнесло. Другой страх появился: с достаточной ли я твердостью "справлюсь" сказал. И понимаешь, не потому, что испугался, а потому, что раз надо значит, надо справиться. Руководство целой областью - да какой областью! Руководство коммунистами целой области - да какими коммунистами и какими, добавлю, беспартийными! - Центральный Комитет собирается мне доверить. Как я предстану перед областной партийной конференцией? Так и так, мол, товарищи, в себе я не уверен, но если... Словом, к партконференции готовился, точно бы я уже двадцать лет первым секретарем отработал. Проголосовали - ни одного против. Это я тебе, Андрей, все к тому, что кое в чем не замечаю в тебе должной твердости. Допускаешь еще "или - или". Чш, чш, Ирина, не грози пальчиком! Знаю, в чем его архимедовым рычагом не своротишь. А вот в себя он не верит. Так, как верил я в себя
– Ох, нашел, какой пример привести! Похвастался.
– Не посмел тебя назвать, Ириша. Скажет Андрей: процветает в этом доме семейственность.
И присвистнул, взглянув на круглые настенные часы. Объявил, что сам он может и не поспать и Андрей не поспать может, а Ирине с утра читать лекцию, она нагородит такой чепухи, что потом люди в обком начнут писать жалобы и ему придется, попирая семейную субординацию, объявлять собственной жене выговор.
10
Слова Седельникова насчет "или - или" задели Андрея. Напомнили о том, что ведь и сам он всегда стремился избегать этих "или", а выходит, то и дело допускает их, коли другим это со стороны заметно. Итак, программа действий.
С помощью Седельникова он ищет себе работу. Любую. Но непременно связанную с его теперь уже душевной необходимостью - рисовать и рисовать. Работу, оставляющую ему для этого достаточно времени.
Он соглашается на выставку своих военных рисунков. Но только при условии, что каждый из них будет переписан заново, сколько бы времени для этого ни понадобилось. И что художественные достоинства своей работы он станет определять только сам, а не Ирина Седельникова. Андрей не мог ей отказать ни в уме, ни в обаянии, ни в личной к нему доброжелательности, но весь почему-то внутренне ощетинивался при одной лишь мысли о том, что в самое для него сокровенное, в таинство творческого замысла, вдруг вторгнется женщина и превратится как бы в соучастницу его видения мира, смешает свое дыхание с его дыханием. А это невозможно. Просто невозможно.
Но прежде всего он должен съездить в Чаусинск. Как отнесется мать ко всем его соображениям, это ему небезразлично. Он не имеет больше права оставлять ее одну. Потому что она нуждается в нем. И он очень нуждается в ней. Сейчас все это ему в особенности стало понятно.
В Чаусинск Андрей приехал поздним вечером. Он не послал о выезде своем телеграмму, хотелось освободить от лишних приготовлений мать ну и... порадовать неожиданностью встречи. Теперь, приближаясь к дому, он сожалел об этом. Не слишком ли разволнуется мать? Как бы потом эта радость встречи не отразилась на ее здоровье. Припомнились слова из ее писем о том, что плохо спится, а по утрам кружится голова.
Окна в доме уже были закрыты ставнями. Их наискось прижимали железные полосы с болтами. Андрей тронул щеколду в калитке. Не поднялась. Тоже на запоре, придавлена деревянным клином. В детстве это не бывало помехой. Он и Мирон при надобности легко перемахивали через забор. Но если он постучит сразу в сенечную дверь, мать испугается еще больше.
Андрей подошел к окну. Поднял и опустил руку. Надо немного постоять и насладиться тишиной, прохладой, стелющейся над этой окраинной улицей города, вглядеться в звездочки, слабо мерцающие на темном чистом небе, войти в то настроение, которым раньше здесь жила вся их семья. Какие тогда были хорошие поздние, перед сном, вечера!
Почему это так: всегда прошедшие годы кажутся самыми лучшими? Почему и в будущее мы уносимся мыслью с надеждами на какое-то необыкновенное счастье? И только настоящее неизменно наполнено сосущими тебя заботами, сожалениями о чем-то сделанном не так, как надо бы сделать, и грустными сравнениями, каким ты стал теперь и каким ты был в свои прежние годы. Ты и сейчас еще молод. И не потому, что где-то там, у сердца, притаилась пуля, а все же не побежишь до рассвета с удочкой на озеро ловить карасей, не станешь радоваться каждой пойманной рыбке всего-то в пятачок величиной. И не станешь вечером при свете керосиновой лампы выстригать из старых журналов цветные картинки и наклеивать их в альбом. А между тем из новой дали годов ты непременно когда-нибудь вспомнишь теплом вот этот поздний вечер под окном и вспомнишь его уже не как тревожный, а как один из лучших в жизни. Сейчас тебя от самого родного человека отделяет только тонкий ставень окна. Войди в дом, и все невзгоды тотчас исчезнут, забудутся. Ну а через тридцать или сорок лет? Прийти тебе тогда будет уже не к кому. Никто не будет стоять и у твоего окна.