Свинг
Шрифт:
Дом, куда привезли, был трехэтажным, под черепичной крышей, но, как все дома здесь, побит пулями. Шофер объяснил, что снарядами битый — это посерьезнее. Таких домов стояли три подряд. Шофер еще объяснил, что эти дома у немцев предназначались для самых бедных. Наши взяли их под общежитие. Дома-виллы и дома с хорошими квартирами в сорок пятом уже были все захвачены теми, кто пришел с войсками, то есть военными, и теми, кто около них прикармливался. Во многих виллах и богатых квартирах все осталось на местах — даже еда на столе. Немцы убегали — в чем были.
Нам предложили комнату метров пятнадцать. Рядом — душ и унитаз. В унитазе вода сливается, душ не работает. Вышедшие из своих комнат соседи говорят, что недалеко раз
Так как уже вечер, ты никуда не уходишь и говоришь, что представляться пойдешь завтра к девяти утра. Холодно: печка не топлена. Чтобы затопить, нужны дрова и уголь. У нас их нет. В комнате — две широкие деревянные кровати. Немецкие. Мы ложимся на одной и укрываемся всем, что есть.
Утро субботы. Я кипячу чайник, и над маленькой раковинкой мы тебя умываем. Чистая рубашка есть — еще московской стирки. У тебя — довольно приличный серый костюм в едва заметную полоску. Его по случаю купили в «Москвошвее». Он совсем недорогой, но на тебе худом, а оттого стройном смотрится, как на манекене. Пальтишко — старенькое, потертое, купленное еще в студенчестве, но не рваное. Выглядит хоть и бедно, но все-таки прилично: сшито из хорошего материала. Кепка — новая, приобретенная в Москве перед самым отъездом. Словом, вид вполне пристойный. Можно идти представляться.
Тебя должны избрать вторым секретарем райкома партии по промышленности. Об этом сказали еще в Москве. То есть ты уже назначен, а выборы — проформа.
Партия была тогда — да и после! — начальником надо всем. Конечно, существовала Советская власть, Советы, но все они были фикцией. А потому партийные функционеры были, как сказали бы теперь, менеджерами, управленцами. Именно они командовали промышленностью, коммунальным хозяйством, строительством, здравоохранением, образованием и прочим. Став секретарем райкома по промышленности, ты должен был, во-первых, досконально изучить промышленные объекты во вверенном тебе районе, знать проблемы производства и, во вторую очередь, нужды людей, работающих на этих предприятиях. Работенка предстояла, ой! какая, и я, зная твой характер, была уверена: дома буду видеть тебя только ночью. Денег за такую работу платили гораздо меньше, чем директору или главному инженеру какого-нибудь завода. О взятках тогда никто не знал, не думал, их не брали и не давали.
У меня, по моим подсчетам, было уже четыре месяца беременности. Живот начал выделяться, и я понимала, что никто никуда на работу не возьмет. Надо было показаться врачу. Женщины — соседки — сказали, что недалеко расположен госпиталь. Городских больниц еще не было. Я попала к врачу-женщине, майору медицинской службы Ольге Леонтьевне Шур. Муж ее — Лев Моисеевич Шур — был главным хирургом госпиталя. Вместе они прошли войну.
«Ходите, ходите, ходите», — сказала тогда Ольга Леонтьевна, и я ходила сколько было сил. Город был разбит. Англичане, да и наши поработали здорово. Конечно же, не заходила вглубь развалин, но когда началась весна, оттуда стало тянуть смрадом: разлагались трупы. Они еще не все были убраны. Мне дали иждивенческую карточку, но того, что на нее давали, было явно мало. Еда была совсем некалорийной. Мы оба были страшно худы, только рос и рос мой живот. По каким-то только ей известным признакам Ольга Леонтьевна сказала: будет девочка. Никаких УЗИ и в помине не было. Ты очень обрадовался, хотя, как мне говорили, мужчины всегда хотят сыновей.
Ты появлялся дома не раньше
Манечку — имя было заготовлено — я родила десятого мая сорок седьмого. Имя решили дать в честь твоей мамы. Связь с родителями к этому времени была налажена. Они остались живы, но, как и все, конечно же, натерпелись. Дом, правда, уцелел, хотя хозяйство было разорено. Однако они были еще не стары и относительно здоровы. Отец продолжал работать пожарным и подрабатывал на танцах в горсаду. Помогать им нам было не из чего.
Манечка родилась похожей на тебя: длинненькой, худой, черноволосой, с огромными карими глазами. Ты не мог нарадоваться. Квартира на Коммунальной оказалась трехкомнатной. Нам дали восемнадцатиметровку и десятиметровку. На шестнадцати метрах оставались немцы: старик Вернер и его внучка Грета. Раньше вся квартира принадлежала им.
Моих знаний в немецком хватало не намного. Объяснения были примитивными. Сжималось сердце, когда выходила что-нибудь сварить: запах пищи проникал и в их комнату, а у них еды не было совсем. Никаких пайков немцам не давали. Они ничего не варили. Чем жили — не знаю. Каждый немец должен был сам о себе заботиться. Страшное было время. Поэтому сейчас, когда некоторые недоумки развязывают войны, жутко становится. Ничего нет безумней войны. Не может быть, чтобы враждующие, но не потерявшие разума стороны, не могли бы договориться. Злобой, амбициями можно распалить себя черт знает до чего, но ведь плохо от этого не тем, кто распаляет. Плохо людям. Горы трупов. Слезы, стенания, проклятия в адрес тех, кто не сумел договориться.
Немцы как-то дотянули до сорок восьмого года, когда всех оставшихся вывезли в Германию. Где брал силы этот белый, как лунь, старик Вернер, не знаю, но он выходил во двор и выдергивал травиночки, что росли между каменными плитами, которыми был выстлан двор. Видимо, делал это когда-то — в прошлой жизни.
По ночам становилось страшно: выл балтийский ветер и задувал в разбитые стекла и рамы. Ты мог все это починить, но не было ни времени, ни материалов. Нечем было даже заклеить большое бурое кровавое пятно на стене в большой комнате: видно, здесь был кто-то убит или ранен. Потом принес плакат, призывавший переселяться в Калининградскую область, и мы прикрыли им засохшую кровь.
В соседнем подъезде — у немцев это считалось соседним домом — был совсем снесен третий этаж. Второй этаж прямо соединялся с чердаком. Люди завели на чердаке корову. Как ее туда затащили, одному Господу Богу известно. Чем кормили, тоже не знаю, но молоко коровка давала, потому как этим молочком прикармливала Манечку. В апреле сорок восьмого почувствовала, что опять беременна. Ольга Леонтьевна сказала: «Да».
IV
Мои родные прислали с Урала письмо. Мама писала: дела совсем плохи — отец пьет. Рая кончает седьмой класс, и она не знает, что с ней делать, а она, Пелагея — Полина Владимировна — превратилась в комок нервов. Мне было жаль мать. Я показала письмо тебе. Ты сказал: «Пусть приезжают».
Они приехали накануне моих родов, в ноябре сорок восьмого. Отец был еще крепок, и ты сказал, что он должен трудиться, тем более что работы по специальности — ремонтником — пропасть. Люди хорошо зарабатывали таким трудом. Отец, конечно, заверил, что готов выйти хоть завтра, но было видно, что мысли его только об одном: где бы выпить.
Соседи-немцы Вернеры к приезду родителей были уже отправлены в Германию, их шестнадцатиметровка осталась в нашем распоряжении. Ты взял два дня отпуска, достал где-то обои, побелку и вместе с отцом по-быстрому вы отремонтировали комнаты. Мебели не было почти никакой, вещей тоже мало, поэтому за двое суток управились.