Свинг
Шрифт:
Маму мою ты, Лина, знала. Она была красивой и работящей женщиной, везде уважали, но сама работа делала ее суровой. И относилась она ко мне без всякого сюсюканья. С мамой мы не были подружками. Моей подружкой, моим ангелом-хранителем была бабушка. С мамой, когда стала взрослой, были родственно-деловые отношения, которые лет за десять до ее смерти здорово изменились. Из-за болезни сердца мама стала слабенькой и сентиментальной.
В пятидесятом мама вышла замуж за дядю Колю — Николая Ивановича Сербина, который был хорошим, добрым человеком и меня любил и уважал, но у него были две страсти: водка и книги. Он мог ночами напролет читать, причем, не ерунду, а классику, покупал книги, но после получки напивался так, что сваливался у порога, а я в своем юношеском максимализме, конечно же,
Иногда страшно становится: всех, всех, кто был дорог, уже перехоронила бабушку, тетю Валю, дядю Мишу, маму, дядю Колю. Пять смертей, пять могилок… Осталась я, осталась Вовкина семья. Знаю, может, излишне «облизываю» Мишу Берендеева, дорогого племянничка, но, пойми: у меня никого, кроме них, нет.
Являются ли возвратом к прошлому мои сегодняшние отношения с Любарским? И да, и нет. Тогда были молодость, увлечение — очень сильное, затянувшееся на годы. Теперь не знаю… Тогда была влюблена в блестящего, умного, уверенного в себе мужчину, которого хотела иметь. Правда, в качестве мужа почему-то никогда не представляла. О муже, о семье тогда не думала. А вот когда он женился — очень для меня неожиданно, вот тут-то мне стало по-настоящему плохо. И так плохо, что два года не могла найти места. А когда через два года он о себе напомнил, лучше не стало, и я попросила его больше меня не трогать. Он возвратился в семью, а у меня сложилась своя жизнь. Появились друзья — более далекие и более близкие. Я нужна была этим людям. Это грело.
Не знаю, был ли Любарский счастлив в браке. Думаю, нет: иначе зачем бы стал уходить ко мне. Но теперь, когда прошло столько лет, и умерла его жена, а ему под восемьдесят, однажды решила: если этот человек снова ко мне тянется, почему должна отталкивать? Ведь осталось так мало времени. Пусть будет, как будет. А потому каждое утро начинается теперь с его звонка. Он говорит, что хочет слышать мой голос, а потом читает:
О, как убийственно мы любим, Как в буйной слепоте страстей Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей.Почитав любимого Тютчева, спрашивает, что должен сегодня сделать, чтобы помочь по хозяйству.
Иногда, срываясь, язвлю, но потом очень раскаиваюсь. Болит сердце. Он обижается, несколько дней не звонит, сидит один на своей кухне с кошкой Марусей: дочери, по-моему, не очень-то нужен, у нее своя жизнь. Потом снова звонит, и все начинается сначала. Конечно, он стал желчным: не может проехать в трамвае, чтобы с кем-то не сцепиться, и еще удивляется, почему со мной не ругается, не обижается на меня и все мне прощает. А что прощает? Мы идем с ним всю жизнь параллельно и по-настоящему никогда не пересекаемся. Наверно, для нас это невозможно: очень разные. Два одиночества, которые «развели у дороги костер», а костер не разгорается…
У меня есть свои воспоминания об отношениях Кати и Саши Любарского. Помню, как «доходила» Катюша, когда Саша женился. Мне казалось, она свихнется. Считала, что Любарский не хочет жениться на Кате потому, что она русская. Но, когда он женился на русской женщине, поняла, что дело не в национальности. Лилю видела только однажды, на улице. Осталось впечатление чего-то миниатюрного и очень женственного. Лиля была переводчицей и умерла внезапно — от диабетической комы. Был сильнейший стресс: их дочь — за рулем — сбила насмерть человека и сама при этом сильно покалечилась. Лиля и Любарский страшно переживали, пока дело не кончилось выплатой какой-то компенсации родственникам погибшего: он был в сильном опьянении. Лиля не перенесла потрясения.
Давно не видела Сашу — с тех пор, как уехала в Москву. Думаю, вряд ли он жаждет встречи со мной: не забыл, как укоряла его за то, что, «гуляя» с Катей, задумал жениться на другой. Тогда он отмалчивался и все только повторял: «Я виноват, я виноват…» Тогда это был блестящий морской
Наверно, Катя как женщина не очень теплый человек, но она умница, и потому он ее любит.
II
Катя, или Екатерина Евгеньевна Овсянникова, моя подруга, еще работает: преподает. Она социолог и политолог, доктор наук. Окончила Московский университет и была направлена — тогда «направляли» — в районную газету Советска, или Тильзита. Там, в районной газете, я и высмотрела ее в шестидесятом. Была она молода и очень хороша собой — особенно глаза в длинных мягких пушистых ресницах. Темно-русые тоже пушистые волосы, собранные в тугой узел, очень ее украшали. Я тогда уже работала в областном издательстве, и нам очень был нужен дельный, умный редактор, умеющий писать сам. Катюша быстро вошла в коллектив. Обком партии, который нами командовал, «отвалил» Кате двенадцатиметровую комнатку в коммуналке. Так что жизнь молодого редактора по тем временам была обустроена. Жили весело: молодые, все впереди. Неприятности тоже были впереди, в частности, неприятность, из-за которой Кате пришлось потом уйти из издательства «по собственному желанию».
А дело было так. Катя написала брошюру за директора большого предприятия. Брошюру велели сочинить, конечно же, в обкоме. Пока Катя собирала материал и писала, а потом брошюра издавалась, прошло более двух месяцев. Против этого человека «подняли волну». Был ли он виноват, нет ли — никто так и не узнал, но тираж пошел под нож, а стрелочником оказалась Катя. Так всегда поступали партийные органы. Это было в порядке вещей. Обкомовские начальники, конечно же, понимали, что Катя ни в чем не виновата, но оргвыводы нужно было сделать, а саму Катю решили трудоустроить, дав направление на учебу в Ленинградскую высшую партийную школу, где она два года потратила не на партийные премудрости, а на написание кандидатской диссертации по философии. Блестяще защитившись, Катюша явилась в город уже в новом качестве и тут же была принята преподавателем философии в пединститут — теперь это Калининградский госуниверситет. Так расправлялись тогда партийные органы с кадрами, но… если «кадр» был не пьянь и не дурак, пропасть ему не давали.
Теперь Катюша очень образованный социолог, с большим опытом, профессор, но государство платит ей мало. Потому и приходится крутиться на двух работах.
Катя бездетна и племянника своего Мишу, названного в честь деда — дяди Миши Берендеева, не просто любит, а обожает, чересчур опекает и, конечно же, балует. Однако Миша, и правда, хороший мальчик. Нет, уже не мальчик — молодой человек. Закончил университет. Философ и журналист. Высок, строен, светлорус, розовощек. Вот только глазки могли бы быть чуть больше, но они пытливые и умные. Миша — прирожденный лидер. Вчера приезжал на дачу.
Катя считает, что здоровой молодежи сейчас мало, и она либо гибнет в горячих точках, либо охраняет богатых. Молодой педагог, который корпит над ученическими тетрадями, получает двадцать четыре копейки за тетрадку. Охранник отхватывает в два-три раза больше и при этом отвечает только за кусок мяса, называемый шефом. И если кому-то понадобится «заказать» этого шефа, то его, охранника, уберут тут же: пикнуть не успеет.
— В мире потеряна любовь, — говорит Катя. — Любовь такая, которая, как сказано в Новом Завете, «долго терпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, но сорадуется истине, все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит, никогда не перестает»…
Как социолог Катя полагает, что семья вовсе не приговорена прогрессом к уничтожению. Просто люди не хотят создавать видимость семейного благополучия, а потому, если сложилось — замечательно, если нет — нет. Семья, конечно же, вещь стоящая: ничто в мире не способно заменить ее. Но сейчас среднестатистический человек мало что может себе в жизни позволить. Когда начинает думать, как будет растить и учить детей, на какие деньги — ему тут же перестает хотеться семейных уз. И это, если и эгоизм, то, как говорил Чернышевский, разумный эгоизм. И никуда от этого не деться.