Свинг
Шрифт:
После занятий веду девочку к нам: мне очень ее жаль. Дом, где они жили в Варшаве, разбомбили. Пришли немцы, и они, сев в поезд, приехали в Бобруйск. Потом Ева и ее мать так же, как появились, исчезают, и что с ними стало, куда делись — остается загадкой.
Теперь в Айдабуле происходит вторая встреча с поляками, и мне снова очень жаль пани Басевич и ее детей. Мне кажется, мы, наша страна, в чем-то перед ними виноваты.
В школе меня сажают за одну парту с полькой Броней Войтак. Броня, Бронечка становится моей подругой на всю жизнь. Эта дружба продолжается вот уже шестьдесят семь лет. У Брони два брата — Болек и Казик, а мама работает санитаркой в роддоме. Броня еще и сейчас хорошо говорит по-русски
Много позже, уже в Кокчетаве, появляется ухажер из поляков — Славка Князев, или Бобус, как зовут его дома. Он, как и я, учится в девятом классе, но только в мужской школе. Здоровый, мордастый парень, а родители — худенькие-прехуденькие. Всю еду скармливают Бобусу. А он — жрет. Они, конечно, не Князевы, а Князевские, но тогда, если появлялась возможность, все переделывались на русский лад.
Понимая, что тоже принадлежу к польскому племени, в семьдесят восьмом году, когда вдруг на имя мамы приходит телеграмма «Встречайте Шереметьево. Вашкевич из Польши», бросаюсь в аэропорт. Мчимся с мужем к указанному времени, и я, как «знающая» польский (учила в университете), бегаю от одной туристической польской группы к другой. Вашкевичем оказывается немолодой мужчина, и я узнаю в нем мальчика-поляка, что учился в Айдабуле двумя классами старше. Отец его, польский офицер, расстрелян, как потом оказалось, в Катыни, а Юзеф, став взрослым, захотел увидеть места детства и юности — полетел в Айдабул. Польская романтика… За двадцать минут до посадки в самолет он успевает рассказать, что в Щецине живет Бронечка Войтак, и она что-то знает о каких-то Энгельгардтах, которые живут сейчас в Щецине. Юзеф оставляет адрес Брони.
Боже! Как счастлива, получив от Брони письмо! Она пишет, что нашла в Щецине семью Энгельгардтов, которые приехали из Варшавы, и эта семья — семья папиного брата Бронислава. Она посылает их адрес. Так находятся самые близкие родственники со стороны отца: три брата — Бронек, Толек, Юрек и две сестры — Лена и Тамара. Дядя Бронислав присылает длинное обстоятельное письмо, написанное прекрасным русским языком. Немудрено: он ведь окончил русскую гимназию.
В семьдесят девятом с мужем впервые едем в Польшу. За месяц до нашего приезда дядя умирает, но тесная духовная связь с братьями и сестрами сразу устанавливается, особенно с сестрой Тамарой — родным, очень близким человеком.
Я отвлеклась. Вернусь в прошлое. Нам самим нечего есть: денег-то нет. Мама с отцом идут к старшему по переселенческим делам просить работу. Отца определяют погонщиком быков для поездок в лес за дровами — завод работает на дровах.
Насчет мамы молчат, хотя она уже узнала, что врача в айдабульской амбулатории нет. Есть только Матрена Ивановна Саватеева — фельдшерица, которая заведует местным роддомом. К ней-то мама и идет «на поклон». Матрена Ивановна говорит, что все будет зависеть от Маруськи, то есть Марии Степановны, заврайздравотделом, которая проститутка и вообще зараза. Но к ней надо ехать в Зеренду, в райцентр.
На грузовике, что везет в райцентр спирт, мама едет в Зеренду. Маруська оказывается накрашенной мясистой бабой. Имеет ли врачебный диплом, никто не знает, кроме тех, кто брал ее на работу. Она сразу учуяла в маме еврейку, хотя внешность матери не ярко выражена. Начав орать, что мама — «враг народа», жидовка и немецкая подстилка, а потому она не возьмет ее даже в санитарки, вдруг сникает, сбавляет тон и на вопрос мамы: «Ну что, мне уходить?» — велит маме определиться в амбулатории, которая располагается в маленьком домике на окраине Айдабула, недалеко от роддома. Мама понимает: принята. Радиус обслуживания — пятьдесят километров. Ближе никаких других врачей нет.
Отец ездит в лес за дровами тоже не более двух недель. В армию призывают всех оставшихся
Сарру берут на работу сразу: в ее в паспорте нет штампа «Разрешается жить только в поселке Айдабул», какой поставили в паспортах отца и матери, и есть комсомольский билет. Определяют счетоводом в контору завода, велят идти в клуб и включиться в самодеятельность.
Заводской поселок — довольно большой, дома — добротные, деревянные, одно- и двухэтажные. Но водопровода и канализации, конечно же, нет. Печи топим дровами. После устройства отца и мамы на работу дают квартиру — отдельную — в итээровском доме: две большие комнаты и кухню с огромной русской печкой, в которой Цыленька печет хлеб и готовит. Она — на хозяйстве, я после школы у нее на подхвате.
Продукты — картошку, муку, пшеницу — дают колхозы, которые мама обслуживает. Никаких карточек нет. Рынка тоже.
Жизнь как-то обустраивается. На заводе папе сколотили топчаны, так что спим уже не на полу; дали два стола и табуретки. Из марли сшили на окна занавески. Я пошла в школу, в третий класс. Учительница оказывается какой-то странной: я пишу без ошибок, а она правильное исправляет на неправильное и снижает отметки. Маме приходится вмешаться.
За стеной живет тетя Катя Авдеева, завхоз роддома. Чернявая и мужеподобная. Почти каждый день, к вечеру, раздаются стенания двух ее детей — Вани и Пани. Ванька — старший — плохо учится, уже дважды оставался на второй год, и тетя Катя нещадно его лупит. Он орет и причитает: «Мамань, не бейте, мамань, не бейте! Все равно анженером не буду…» Катя подбавляет жару. Панька, совсем белобрысая, жалобно подвывает.
Мне жалко Ванюшку: учеба и вправду ему не дается. Через много лет однажды он окликнет меня на улице в Кокчетаве: красивый, радостно улыбающийся. Позовет из кабины стоявшего грузовика.
Айдабул делится на две части огромным оврагом, по дну которого течет речка. Она вытекает из не очень большого озера, откуда завод берет воду. Наступает зима, все замерзло, и дети ходят съезжать на санках на дно оврага. У меня санок нет: кто-нибудь из ребят дает прокатиться. Чаще всего это делает казахский мальчик Мирамбек — красивый, лет десяти. Очень добрый. Он абсолютно чисто говорил по-русски. Казахов в поселке — несколько семей, хотя земля считается казахской. И очень часто поселковые мальчишки кричат Мирамбеку: «Калбит, калбит, говном набит, соломой подпоясан». Мирамбек заливался слезами и уходит. Слово «калбит» для казаха очень оскорбительно. Почему, за что травят доброго мальчишку? Национализм был и тогда, и остается. Он неистребим.
Около домов, где живем, добротные сарайчики. Нам советуют купить и откармливать бардой поросенка. Барда — отходы от производства спирта. Бардой кормят весь скот. Бардовоз привозит ее за копейки.
Мама лечит всех — и начальников, и простой люд. Директор завода Василий Иванович Крутов — уже пожилой человек и туберкулезник. Какие-то серьезные болячки и у его жены. Мама часто ходит к ним в дом, а их сын Комка — рыжеволосый Коммунар — почему-то не учится и не работает. Отирается все время в клубе и уже выпивает. Он начинает ухаживать за нашей Саррой. Мы очень боимся.