Свингующие пары

Лорченков Владимир Владимирович

Она напоминает мою сестру.

Тебя, сладкая. Но нет никаких причин ревновать – у нас с тобой такая богатая личная история, что я все оставшиеся 100 с лишним лет жизни намерен посвятить исключительно нам. Я хочу состариться с тобой и нахожу справедливым, что мы умрем вместе. Раз уж мы родились вместе же. Я никогда не говорил тебе об этом, а сейчас, так и быть, скажу. Лиду я встретил во время одного из своих великих крестовых походов, как я шутливо называл попытки уйти от тебя. Ведь для этого все эти крестоносцы сраные бежали на святую Землю, разве не так? Не обрести, но потерять.

Я хотел потерять тебя, как опостылевший лен, как замок, который требует капитальных вложений, которых нет.

Я запутался в тебе, как в долгах,

я погряз в тебе, как в карточной игре. Ты помнишь, мы уже жили вместе, но гениальная идея с почетным консульством еще не пришла мне в голову: это случилось позже, когда я, поддавшись порыву сентиментальности, съездил в город нашего детства, чтобы убедиться – он потерян навсегда. Это был совершенно другой город: остатки мраморного великолепия, затерянные в джунглях, и населенные обезьянами. Как он оказался непохож на Кишинев нашего детства! Кукольный, игрушечный, чистенький городок исчез куда-то, словно смятая кулаком бумажная модель. Вот в этом-то мятом ворохе бумаги – грязной и потемневшей – мы сейчас и живем. Но тогда, прогуливаясь по разбитому асфальту Кишинева, я и встретил ее. Лиду.

Она дала мне просто и естественно, как сраная крестьянка – проезжавшему мимо лорду.

Что неудивительно. Она была шлюхой. Настоящей, ну, проституткой. Брала еще не по прейскуранту, но уже брала. Крутилась – вертелась в местах, где можно встретить иностранца. Она с ними жила – все время их пребывания в Молдавии. Иногда это длилось пару недель, иногда месяц, а как-то даже – почти полгода. Она рассказала мне, пока мы обедали. Лиду интересовало, на сколько я приехал в Молдавии. Я предложил обсудить это наедине, и мы пошли в ресторан, а потом в гостиницу, где я разложил свою новую знакомую на кровати. Она не кокетничала и не смущалась, и не выторговывала себя подороже, как стали делать женщины этого города, когда поняли, что мужчины – их последняя надежда, – не стоят и ломаного гроша. Мужиков здесь нынче почти не осталось. Потому, может, мне так и нравится устраивать эти гигантские вечеринки в доме. Я на их фоне выделяюсь.

Ну, а еще и писатель.

Поэтому мы так часто вместе.

…Кажется, это была гостиница «Националь» – что-то серое, помпезное, увешанное билбордами, – и распорядитель с крысиной мордочкой, которую он сразу же сунул в мой паспорт. Там он нашел купюру в 20 долларов, этого оказалось достаточно. Нас поднял лифт, похожий на дряхлеющего русского аристократа, сбежавшего от революции в Париж работать – да-да, сладкая, – лифтером. Я, сквозь стеклянную шахту, смотрел на картину ужасающей разрухи. Лида молчала, она была совершенно спокойно. У меня уже была эрекция, я не трахался почти две недели. Я сказал ей, глядя на серый город с высоты четырнадцатого – нас поднимало на двадцатый, – этажа.

Неужели в этом городе нет места, которое бы выглядело достойно,сказал я.

Есть,сказала она, и добавила, потому что я молча ждал, это Ботанический сад.

Последний очаг сопротивления,сказала она со смешком.

Почему вы сказали про сопротивление,сказал я.

Потому что вы похожи на француза,сказала она.

Мимо,сказал я, но почему вы так решили, понятно.

Я из Латинской Америки,сказал я, сам не зная почему.

Вероятно, буду занят здесь на дипломатической службе,сказал я по наитию.

Вероятно, город – серыми своими крышами, затейливыми трещинами в асфальте, и укоризненными взглядами прохожих, похожих на тени жертв Великой Депрессии, – сам подтолкнул меня к правильному решению. Я сказал, что, возможно, получу пост помощника консула, а то и почетное консульство и что в скорости перееду

в Кишинев. Не знаю, зачем я врал, ведь таких планов у меня тогда не было. Лифт остановился, я пропустил даму вперед, и скользнул взглядом по тяжелой сраке, представляя, как буду мять, до синяков, и как Лида выпятит эту сраку, отсасывая у меня. Я люблю, когда женщина сосет, стоя на четвереньках, и показывая свою потекшую пизду всему миру. Ты, впрочем, знаешь, сестренка, моя ты сладкая пизда.

В номере я первым делом закрыл дверь, потому что был наслышан о бандах, врывавшихся в номера к иностранцам. Пока я возился с замком, в комнате послышался легкий шум. Я, обеспокоенный, заглянул. Но это просто Лида бросила одежду на кресло, и, – уже полностью голая, – легла на постель. В этом было столько простоты, столько изящества. Обычно черт знает на что приходится идти, лишь бы баба дала.

В эту минуту я понял, что если когда-то женюсь, то только на шлюхе.

А еще лучше – на проститутке. Раз уж на своей сестре они жениться не позволяют…

Я подумал о тебе, и у меня, наверное, изменилось лицо. Лида улыбнулась и подняла руки. У меня дух захватило: сиськи были такими большими, что торчали, даже когда она лежала на спине. Настоящие баллоны, в которые подкачала крови и молока мать-природа. Лет в четырнадцать. Я, расстегивая рубашку, сказал.

Когда у тебя начала расти грудь,сказал я.

В двенадцать лет,сказала она.

Ложись,сказала она, и я лег.

Знаешь, это было, как искупаться в океане.

Погрузиться во что-то необъятное. Я не о пизде, нет. Отверстие-то оказалось вполне себе узким. Я о теле. У вас похожие тела – только она белая, а ты смуглая, и я не отказался от мысли испечь из вас пирог «день и ночь» по сей день, – но вы разные. Она дает себя, как океан дает себя киту – процедить и наесться. А ты даешь себя как водоворот. Ни у кого нет такой горячей, сумасбродной и кружащейся пизды, как у тебя. Если бы она умела писать стихи, то, без сомнений, стала бы истеричной поэтессой с шарфом на десять метров и тонкой папироской между слюнявых губ. Но твоя пизда это всего лишь пизда, так что она пульсирует дыхалом млекопитающего у тебя между ног. Знаешь, пока я трахал ее, я думал о тебе. А она просто лежала подо мной и позволяла раскачиваться на себе. Женщина-водяной матрац. Я никогда не думал, что это может так затягивать. Я, подумав о тебе, попытался предположить, какой окажется Лида. И угадал. Не очень умная, рациональная, хладнокровная, она и правда не очень далеко ушла от коровы. Но меня восхищает ее целостность. Она была шлюхой, но проскользнула этот период своей биографии, – словно мои пальцы в твоей пизде, – и, особо не задумываясь, продолжила Быть. Она напоминает мне вещь, и это делает вкус обладания слаще.

Я пытался как-то рассказать ей про кое-какие моменты прошлого, но она не проявила особой заинтересованности.

Наверное, я женился на Будде. По крайней мере, улыбается она – уголками губ, чуть-чуть-чуть, – совсем как он. Я ни разу не видел жену встревоженной. Даже когда мне случалось застать Лиду в моменты, когда связь с писателем могла бы стать явной, Лида сохраняет спокойствие. Объяснить это просто. Она или равнодушна ко мне, или равнодушна ко всему на свете. Я склоняюсь ко второму варианту, сладкая. Не сердись на меня. Это был роман без боли, роман без натуги. К тому же, мне нужен был человек, знающий эту покинутую нами сто лет назад Молдавию как свои пять пальцев. И русоволосая толстожопая красавица, потому что такую положено иметь каждому уважающему свой континент латиноамериканскому консулу. Я получил все это, но я не забыл огонь, обжегший твою дыру и мою задницу, твою задницу и твой рот. Он обшмалил нас, как трупы забитых свиней. Мы до сих пор пахнем паленой волосней и на нас растет черная щетина. Наша кровь свернулась, как от жара паяльника. О, этот огонь. Он остался во мне.