Свирель в лесу
Шрифт:
Он спустился вниз и встал у кельи настоятеля, решив не двигаться с места до тех пор, пока ему не разрешат войти и исполнить свой долг. В келье больного находился врач, тоже монах, недавно вступивший в братство после разгульной жизни и теперь денно и нощно истязавший свою плоть власяницей. Врач громко произнес несколько слов, как бы разговаривая сам с собой, и монах, стоящий за дверью, узнал, что больному полегчало: сердце стало биться ровнее, жизненные силы возвращались. Потом он услышал шепот.
«Он пришел в себя и, должно быть, рассказывает врачу причину своего обморока!»
Это подозрение вызвало в нем вспышку гнева: он, суровый аскет, привык относиться к вновь обращенному доктору с неприязнью и пренебрежением,
Монах продолжал ждать. Он стоял неподвижно, спиной к стене, и издали могло показаться, что он на ней нарисован. В окнах коридора бледнело небо. Солнце садилось, ветер стихал, но от их недавней игры в воздухе осталась какая-то сладостная истома. Отдаленные звуки музыки дрожали в воздухе, напоенном ароматом садов, и женщина, владелица кошелька, бегала по улицам города, проклиная вора, который залез в ее сумочку. И хотя никакого вора не было, ее проклятия отравой разливались в мягком вечернем воздухе.
Наконец дверь кельи отворилась, и высокий монах с бесовским лицом выскочил оттуда, как черт из табакерки.
Монах, ожидавший у дверей, остановил его и, глядя в сторону, сказал:
— Мне нужно видеть отца настоятеля.
— Это невозможно. Он спит.
Безмятежно спал всю ночь старый больной настоятель, а наш монах, здоровый и толстый, мучился на своем ложе, одолеваемый кошмарами. Он то поднимался по горным дорогам, которые обрывались вдруг страшными пропастями или, становясь все уже и уже, зажимали его между скал; то увязал в черном болоте, испытывая тоскливую муку тяжести и удушья, которую он ощутил в ту минуту, когда, подобрав кошелек, переходил улицу. Кошелек присутствовал во всех его снах, он венчал его кошмары, как венчает красный штандарт шумное шествие демонов. То, как чумной бубон, он прилипал к его затылку и, раздуваясь, принимал непристойную форму, то падал под кровать, где чудовищная мышь грызла его и таскала по всей келье, производя загадочный шум, который будил всю братию. Монахи начинали бегать по этажам вверх и вниз, и полы их жестких, негнущихся сутан, развеваясь, издавали металлический скрежет, а один из монахов, длинный, вновь обращенный дьявол, появлялся, таща за волосы женщину в черном жакете с лиловой подкладкой, — ведь это она, спешившая, конечно, на какое-нибудь греховное свидание, была источником зла.
«Все-таки, я — человек и я должен победить, — возмутился страдалец, стряхнув с себя тяжесть кошмара. — Вот пойду в муниципалитет и положу кошелек рядом с другими потерянными вещами. А с настоятелем я всегда успею поговорить».
А ночь все никак не кончалась, и его благие намерения, наталкиваясь на черные стены тьмы, лопались, как мыльные пузыри. Снова появились гномы совести и принялись связывать своими режущими бечевками большого толстого человека, который вертелся на узкой постели, как дельфин, пойманный в сети. Наконец, не на шутку рассердившись, он выхватил из-под подушки теплый кошелек, пахнувший влажной плотью, и швырнул его в темноту.
Но потом встал, поднял его и стал дожидаться рассвета: так жаждет омовения человек, идущим к реке.
В конце концов настоятель принял его.
— Падре, вчера, перед тем как вам стало плохо, вы стояли у окна и видели, что со мной случилось.
Маленький настоятель смотрел на него тем далеким и отрешенным взглядом, какой был у него тогда, когда он стоял у окна. Он ничего не ответил. Видел или нет?
Монаха охватило искушение исказить событие, частично утаить истину, но он совладел с ним и вытащил из рукава кошелек.
Настоятель взглянул на кошелек, потом вновь посмотрел в лицо преступника: взгляд его перестал быть далеким, он выражал теперь живейшее любопытство.
И монах понял, что все его муки были напрасны: маленький настоятель ничего не видел и не подозревал истины. Значит, он мог еще спасти себя от позора, но как, как это сделать,
— Падре, этот кошелек... его потеряла вчера женщина... она шла впереди меня. Я подобрал его, и, вместо того чтобы окликнуть ее и отдать ей кошелек, в котором, наверное, есть деньги, я... э... оставил его у себя, собираясь потратить их.
Настоятель улыбнулся: в лучшие времена эта насмешливая улыбка была его самым утонченным оружием в борьбе с друзьями и недругами, она уязвляла провинившегося сильнее, чем жестокий упрек.
— И что же ты хотел делать с деньгами?
— Не знаю. Знаю только, что провел ужасную ночь. Меня мучили угрызения совести и стыд, особенно при мысли о том, что все это произошло у вас на глазах: ведь я увидел вас уже после того, как подобрал кошелек... Я собираюсь отнести его в муниципалитет.
— Но, может быть, в кошельке есть какие-нибудь сведения об этой женщине?
— Не знаю. Я его не открывал.
— Открой же и посмотри.
И тут снова язвительная улыбка оживила мертвенно-бледное лицо настоятеля: из раскрытого кошелька выпало лишь длинное любовное письмо.
Черепаха
(Перевод В. Торпаковой)
Тяжело дыша, женщина вошла в свою каморку. Это была небольшая крытая терраса, на которой раньше держали баки с водой. Когда их стало больше, их перенесли под более широкий навес, а этот уголок хозяин дома отдал женщине, которая много лет работала у него служанкой. Как видите, есть вещи, которые могут послужить и богатому домовладельцу, и бездомному бедняку.
У женщины хранился ключ от террасы, где служанки жильцов поочередно развешивали сушить белье. И в эту ночь, как обычно, на веревках и железных проволоках висело белое и цветное белье и целая вереница чулок и носков. В лунных лучах, отвесно падавших со светлого июльского неба, эти легкие, полые тела и их тени на белом полу террасы казались призрачными, и женщине, пробиравшейся среди веревок, чудилось, что до нее дотрагиваются привидения.
Входя к себе, служанка бросилась на кровать, которая была коротка для ее большого тела. Уже лежа, она прикрыла дверь, толкнув ее ногой, но тотчас же снова отворила. Женщина задыхалась, ей чудилось, что она мышь, беспокойно мечущаяся в мышеловке, но она не хотела даже пошевелиться, чтобы дать выход своей душевной тревоге. Ноги у нее так гудели, что ей казалось, будто они разговаривают. Она скинула башмаки и вытянулась на кровати таким образом, что ступни ее оказались в полосе лунного света, лежавшей на пороге.
Постепенно эта лунная ванна охладила их, кровь в жилах успокоилась, и, подобно тому как сама она вернулась в свою конуру, к ней возвратилась способность думать. И тогда, повинуясь скорее инстинкту самосохранения, чем угрызениям совести или раскаянию, она восстановила в памяти всю картину своего преступления.
Она увидела себя в квартире третьего этажа, где жил старый синьор, у которого она убирала комнаты, после того как заканчивала тяжелую черную работу в доме хозяина. Старик настолько доверял служанке, что оставлял ей ключи, когда уходил в тратторию завтракать. И вот она с грузным проворством, отличающим ее крепкое тело пятидесятилетней женщины, прибирает его спальню, просторную комнату с двумя окнами, мебелью красного дерева и огромной кроватью с льняными простынями, которые па ощупь кажутся мягче шелковых. Стоит страшная жара, и она с ужасом думает о раскаленной террасе, где находится ее каморка. В комнате жарко, от всех вещей исходит тяжелый запах, и женщина чувствует, что в ее крови тоже бродит какая-то темная сила, отзвук той древней муки, которая напоминает человеку о проклятии его плоти всякий раз, когда природа берет над ним верх.