Свобода на продажу: как мы разбогатели - и лишились независимости

Кампфнер Джон

Затем все рухнуло. Как раз после открытия «Атлантиса» экономическая система развалилась. Цена барреля нефти упала до 50 долларов, то есть до трети от пиковой стоимости. Цены на недвижимость рухнули, фондовые рынки — также. Десятки тысяч иностранцев — британцы, индийцы, русские и все остальные — запаниковали. Из-за кризиса ликвидности стало невозможно провести рекапитализацию или избавиться от имущества — все равно по какой цене. Распродажа проблемных активов еще сильнее понизила цены. Из-за «эффекта домино» половина всех строительных проектов в регионе на сумму примерно 600 миллиардов долларов была приостановлена или свернута. На окраинах города, у кромки пустыни, остались недостроенные высотки.

Тысячи иностранцев, отправившихся в Дубай в надежде быстро разбогатеть, внезапно обнаружили, что их пассивы превышают активы (цена недвижимости оказалась ниже суммы ипотечного кредита). Безработные лишились рабочих виз и должны были покинуть

страну в течение месяца. Многие решили сделать это добровольно. Просрочив платежи по кредитам, за что в ОАЭ можно сесть в тюрьму, тысячи людей буквально бежали. Парковки в аэропорте оказались заполнены машинами, брошенными владельцами с ключами в замке зажигания, с записками–извинениями на лобовых стеклах. Владельцы «Атлантиса», как и все их предшественники, не предполагали, что бизнес может заглохнуть: маркетинговые исследования подтверждали, что в людях, желающих заплатить 25 тысяч долларов в сутки за номер и поглазеть на акул и скатов в громадном застекленном аквариуме в холле, недостатка не будет. Тем не менее буквально за несколько месяцев дело дошло до размещения рекламы с предложением скидок на групповые туры.

Дубай был главным центром притяжения в Эмиратах. Когда мечта истаяла, он пострадал сильнее всего. Абу–Даби был более серьезным игроком, причем ему почти ничего для этого не требовалось: благосостояние гарантировалось нефтью. Абу–Даби обеспечивает 95% нефтедобычи ОАЭ и более половины ВВП страны. У эмирата больше денег, чем он способен потратить, и годами он искал все более изобретательные способы их разбрасывать. Один бизнесмен как-то сказал мне, что «у них больше нефти, чем у бога — долларов». Сделка и правила игры в этом случае были сложнее. И эта модель оказалась более устойчивой.

«Если эта доктрина окажется успешной, то родится новый мир», — Ашраф Маккар пил со мной чай в одном из многих роскошных отелей Абу–Даби рядом с усаженной пальмами набережной Эль–Корниш. Некогда корреспондент агентства

«Рейтер», сейчас он служит советником по медиа в «Мубадала девелопмент компани» (МДК): серьезная должность в серьезной компании. МДК — инвестиционное агентство самого большого и богатого из семи эмиратов, образующих ОАЭ. Маккар, дородный, по–боевому настроенный мужчина, который журит меня за выбор темы беседы. Я поинтересовался, могут ли фонды национального благосостояния, созданные государствами Персидского залива, Китаем, Сингапуром и другими странами и скупающие большие доли в международных корпорациях, представлять опасность для остатков либеральной демократии и диктовать условия по всему миру. Маккар целыми фразами повторяет мне давно забытый текст. Я вспоминаю заголовок «Сингапур разделывает под орех британского писателя». На этот раз, впрочем, наставление было личным, устным и очень тактичным. Маккар сказал: «Здесь глобализация работает». Каждый приезжал в Абу–Даби (а позднее — в молодой Дубай) не только за богатством, но и за посланием, которое Эмираты транслировали в качестве глобальной модели мультикультурализма: «Посмотрите на эти огни. Никто не празднует Рождество лучше этих ребят». Он настаивает, что это модель гармонии: «Это единственное место, где индийцы и пакистанцы вместе играют в крикет. Собственность преобразует мир. У людей есть обоснованный интерес к тому, чтобы это место процветало».

Отец нынешнего правителя, шейх Зайд ибн Султан аль-Нахайян, превратил Абу–Даби из нескольких разбросанных в пустыне лачуг, зависящих от добычи жемчуга и скудеющей торговли скотом, в сияющий мегаполис. Шейх Зайд пришел к власти в 1966 году при поддержке уходящих британских колониалистов. В то время как Бахрейн и Катар предпочли независимость, шейх призвал соседей образовать федерацию, Объединенные Арабские Эмираты, и пообещал поделиться огромными природными ресурсами, предоставив при этом значительную автономию другим кланам. Наблюдая за тем, как его эмират богатеет благодаря нефти, шейх Зайд решил в конце 90–х годов, что город–государство следует всесторонне развивать, чтобы превратить в наилучшее место для проведения деловых, спортивных и культурных мероприятий, а также в место паломничества европейских любителей позагорать. Он настаивал на том, что все это должно произойти без посягательств на исконную культуру бедуинов и потворства неконтролируемому развитию вульгарного космополитического сообщества Дубая. Зайд не видел особой нужды открывать страну, не говоря уж о королевской семье, для любопытных взглядов:

Почему нам следует отказываться от системы, которая нравится нашему народу, ради системы, которая, возможно, породит разногласия и конфронтацию? Наша система правления основана на религии, и именно этого хочет наш народ. Если люди захотят альтернативы, мы готовы к ним прислушаться. Мы всегда утверждали, что нашему народу следует открыто выражать свои пожелания. Мы все в одной лодке, где народ — и капитан, и команда.

Унаследовавший в 2004 году трон Халифа ибн Зайд

аль-Нахайян продолжил открывать Абу–Даби миру. Каждый шаг, однако, был тщательно выверен. У шейха есть дворцы и роскошные отели, какие только может пожелать любой монарх. Однако сильнее всего он хотел, чтобы королевство принимали всерьез, и был полон решимости добиться этого. Ресурсом, который необходимо было для этого приобрести, оказалась культура. Было выделено примерно 20 миллиардов ф. ст. на то, чтобы пригласить лучших архитекторов мира и приобрести лицензии лучших музейных «брендов» — с тем, чтобы их филиалы появились в Абу–Даби. Для строительства был выделен Саадият, «Остров счастья», один из нескольких искусственных островов, насыпанных для расширения площади Абу–Даби. Здесь архитектор Фрэнк Гери, спроектировавший знаменитый музей Гуггенхайма в Бильбао, строит новейший и самый большой в мире филиал этого музея. Французский модернист Жан Нувель проектирует первое в мире представительство Лувра. Оба музея будут на время предоставлять работы из своих коллекций для экспозиции, и каждый из них получит сотни миллионов долларов за право использования своей «торговой марки». Рядом с этими памятниками гаргантюанским фантазиям вырастет новый Национальный музей им. шейха Зайда, спроектированный Норманом Фостером, и театрально–концертный комплекс на 6 тысяч мест по проекту Захи Хадид. «Культурный хаб» также вберет в себя филиал Сорбонны и кампус Нью–Йоркского университета, который окажется первой американской гуманитарной школой, учредившей представительство за границей. Переговоры велись также с Публичной библиотекой Нью–Йорка (наряду с другими ведущими мировыми библиотеками) и нью–йоркскими же «Метрополитен–опера» и Линкольн–центром.

Имело место серьезное сопротивление — скорее во Франции, чем в Америке, — идее экспорта культуры в пустыню. Взгляд скептиков выразил президент Сорбонны Жан–Робер Питт: «Действительно ли мы можем принести культуру погонщикам верблюдов и продавцам ковров?» Искусствоведы обвиняют шейха в «подкупе» западных музеев с тем, чтобы они одобрили не более чем художественную версию тематического парка развлечений, вроде тех, которые строятся повсюду в странах Персидского залива. Эксперты в области дизайна жалуются на «архитектурную мегаломанию». Сам Гери назвал возведение на острове Саадият такого количества важных зданий близко друг к другу «свальным грехом». Ряд ведущих деятелей культуры Европы и Америки выражает недовольство тем, с какой наглостью происходит покупка культуры… так, словно бы изначально то же самое не происходило у них дома. В начале 2008 года более 4 тысяч французских ученых, историков искусства, археологов и других специалистов подписали петицию против сотрудничества Лувра с властями Дубая, настаивая на том, что культурное попечительство Франции «не является предметом торговли».

Понадобилось более 18 месяцев, чтобы завершить сделку с Лувром. Заниматься этим назначили бывшего французского дипломата высокого ранга Жана Д'Оссонвиля. Он видел свою задачу как часть освященной временем mission civilisatrice [25] Франции. Он заявил, что французские избиратели и ценители искусства должны по достоинству оценить идею «сдерживания [исламского] фундаментализма с помощью культуры». За этими словами скрывался реальный мотив: наличные. Абу–Даби заплатил более 500 миллионов долларов только за использование наименования «Лувр». Сумма сделки составила 1,2 миллиарда.

25

Цивилизаторской миссии (фр.) — — Прим. пер.

Чтобы смягчить критиков, французское правительство учредило при Лувре наблюдательный совет, перед которым была поставлена задача проследить за тем, чтобы художественные стандарты и художественная свобода не подвергались риску. Критики предсказывали, что после открытия, около 2012 года, музею придется приспосабливаться к своим консервативным хозяевам. «Слава богу, Моне рисовал водяные лилии [а не обнаженную натуру] — отметила газета «Ли берасьон». Д'Оссонвиль признал, что последнее слово останется за местным правительством, а не за наблюдательным советом: «В конце концов это их страна, их музей, поэтому они могут отказываться от любых экспонатов».

Те, кто осуждает культурные компромиссы, присущие таким проектам, как Саадият, возможно, правы, но они выбрали для критики неверные цели. Учитывая бездонную глубину карманов шейха Халифы, не следует осуждать его за стремление тратить деньги на высокое искусство. Куда более спорной представляется моральная позиция продавцов искусства на Западе — но, как мне приходилось видеть, в сделках между западными институтами и иностранными правительствами об этике вспоминают редко, когда речь заходит о деньгах. Вопрос в данном случае таков: приносят ли университеты и музеи интеллектуальную свободу и возможность дискуссий в страну, где свобода выражения ограничивается, а демократии никогда не было.