Свобода, равная для всех
Шрифт:
Свобода и собственность
Прежде, когда я, хотя и был уже Эгоистом и знал, что всякий человек действует и будет действовать исключительно в собственных интересах, и не рассматривал еще отношения Эгоизма к вопросам долга, у меня была привычка развязно и небрежно говорить о праве человека на землю. Это была дурная привычка, и я давно уже расстался с ней. Единственное право человека на землю это его могущество над нею. Если сосед сильнее его и отнимает у него землю, то земля принадлежит его соседу, пока еще более сильный человек не отнимет ее у того. Но при длительности такого порядка нет ни общества, ни безопасности, ни комфорта. Поэтому люди заключают договоры. Они устанавливают определенные условия землевладения, и не будут защищать прав, не удовлетворяющих этим условиям. Этот договор имеет целью не дать возможность всем получать одинаковые блага от земли, а дать возможность каждому спокойно распоряжаться результатами
Анархисты говорят индивиду: «Владение и пользование есть единственное право на землю, в котором мы будем оберегать тебя; если ты попытаешься пользоваться землей, которую занимает и которой пользуется другой, то мы будем защищать его от тебя; если другой попытается пользоваться землей, на которую ты претендуешь, но которую не занимаешь и не пользуешься, мы не будем мешать ему; но ты единственный хозяин той земли, которую занимаешь и которой пользуешься, и мы сами не отнимем ее у тебя, никому не позволим этого сделать, что бы ты не получил от такой земли».
Предположение, что конкуренция означает войну, основано на старых понятиях и лживых фразах, долго пользовавшихся доверием, но теперь быстро его утрачивающих. Конкуренция означает войну только в том случае, когда она как-нибудь ограничена, в предмете ли, или в напряженности, – т. е. когда она не вполне свободная конкуренция; ибо тогда выгоды ее достаются одному классу за счет другого, а не так, как следовало бы – всем за счет сил природы. Всеобщая неограниченная конкуренция обозначает совершеннейший мир и самую истинную кооперацию; ибо тогда она является просто пробою сил, увенчивающейся самой выгодной их реализацией. Как только спрос на труд начинает превышать предложение, и каждый получает возможность добиться заработной платы, равной своему продукту, всем (и его непосредственным конкурентам в том числе) бывает выгодно, чтобы лучший работник одержал победу; другими словами, это значит, что там, где царствует свобода, конкуренция и кооперация тождественны между собой. Самое главное, значит, дать перевес спросу на труд над предложением его, а этого можно достигнуть только путем конкуренции в эмиссии денег или организации кредита.
По какой бы причине люди не стремились к богатству, по общему правилу они его добиваются не путем конкуренции, но благодаря применению силы для притеснения некоторых видов конкуренции – другими словами, благодаря правительственным учреждениям и покровительству монополии.
Поскольку монополист – победитель, отказывать ему в плодах победы действительно значит вкладывать в ножны меч монополии. Но этим вы не вкладываете в ножны меч конкуренции, ибо конкуренция не доставляет добычи победителю, а лишь заработную плату труженику. Свободная конкуренция, в экономическом значении этого слова, предполагает уничтожение сил захвата и свободное поле деятельности для сил незахватного свойства.
Если бы какой-нибудь человек объявил, что когда выгоды труда перестанут доставаться одному классу за счет другого, а будут доставаться всем за счет сил природы, то труд потеряет свой raison d`etre и исчезнет – добрые люди не замедлили бы освидетельствовать его умственные способности; но безумие такого утверждения ни на йоту не умалится, если вместо слова труд поставить слово конкуренция. Покуда желудок будет заявлять свои права, ни труд, ни конкуренция, я убежден, не потеряют своего raison d`etre, хотя бы даже работник и конкурент оказались вынужденными бороться за «добычу», извлекаемую из недр матери-земли, а не из карманов ближнего.
Кропоткин сказал: «Подобно тому как во второй половине девятнадцатого века развилась мысль о неприкосновенности домашней жизни индивида, развилась в массах и идея о коллективном праве на все, что служит к производству богатства. Это факт; и кто хочет, как мы, жить жизнью народа и следить за его развитием, тот согласится, что это утверждение является лишь точным выражением народных стремлений». В таком случае, кропоткинский анархизм означает свободу есть, но не стряпать; пить, но не варить напитков; одеваться, но не ткать; обитать, но не строить; давать, но не продавать или покупать; мыслить, но не печатать; выступать, но не нанимать аудитории; танцевать, но не платить музыканту.
По-видимому,
Защищая коммунизм, Кропоткин говорил, что он «всегда наблюдал, что рабочие с трудом постигают возможность уплаты за работу чеками на труд и не любят искусственные построения социалистов», но «с другой стороны поражался легкостью, с какой они всегда воспринимают коммунистические идеи». Поражался ли когда-нибудь Кропоткин легкостью, с какой простоватые люди усваивают теорию сотворения мира, и с каким трудом представляют себе возможность эволюции? Если да, то видел ли когда-нибудь в этом факте довод в пользу гипотезы сотворения мира? Точно так же, как легче удовлетвориться фразой: «мужчиной и женщиной сотворил Он их», чем проследить в геологических пластах эволюцию видов, легче сказать: «каждый человек должен иметь все нужное», чем найти экономический закон, по которому каждый человек может получить эквивалент своему продукту. Путь веры более легок и прям, но он ведет в трясину; тогда как путь науки, сколь бы он ни был извилист и тернист, выводит в конце-концов на твердую сушу. Коммунизм принадлежит веку веры, анархический социализм – веку науки.
Сила пассивного сопротивления
Прежде всего, политика, которой должны следовать отдельные, изолированные анархисты, определяется обстоятельствами. Плохой боец тот, кто бросает врагу свои снаряды, – разве что из пушечного жерла. Но если вы можете заставить врага растратить свои снаряды, побудив его открыть огонь по какому-нибудь хорошо защищенному пункту; если вы можете, докучая, дразня и выводя его из себя всевозможными способами, припереть его к стенке разоблачением его тиранических и хищнических намерений, поставить его в положение вероломного негодяя, намеревающегося ограбить честных людей – то это самая лучшая тактика. Поэтому пусть каждый анархист старается, чтобы его имущество не попало в когти шерифа. Но в тот год, когда он почувствует себя особенно сильным и независимым, когда его поведение не может нанести ущерба серьезным личным обязанностям, когда в общем он скорей готов пойти в тюрьму, чем не пойти, и когда имущество его такого рода, что его легко скрыть, – пусть он укажет налоговому чиновнику какое-нибудь имущество, а инспектору откажется платить налог. Или, если у него нет имущества, пусть откажется платить подоходный налог.
Государство тогда будет поставлено в тупик. Одно из двух: или оно оставит его в покое, и тогда он обо всем расскажет своим соседям, вызвав в них крамольное желание на будущий год не отдавать копейки из кармана; или же его заключат в тюрьму, до тех пор, пока государству не надоест содержать на свой счет его и других лиц, последовавших его примеру, которых будет становиться все больше. Возможно, что государство в припадке отчаяния найдет необходимым усилить строгость законов о заключенных за неплатеж налогов, и тогда, если наш анархист решительный человек, мы увидим, до каких пределов готово дойти республиканское правительство, «черпающее свои справедливые права в согласии управляемых», чтобы обеспечить себе это «согласие», – остановится ли оно на одиночном заключении в темной камере, или же последует примеру русского царя, организовав пытку электричеством. Чем дальше оно пойдет в этом направлении, тем лучше для анархии, как известно всякому, изучавшему историю реформ. Кто может учесть пропагандирующую силу нескольких таких случаев, увеличиваемую работой хорошо организованной армии агитаторов вне тюремных стен? Так обстоит дело с индивидуальным сопротивлением.
Но если отдельные лица могут сделать так много, то что же сказать об огромной и совершенно непобедимой силе многочисленного и умного меньшинства, измеряющегося, скажем, пятой частью населения в данной местности? Я думаю, мне достаточно обратить внимание на крайне поучительную историю Ирландской Аграрной Лиги; покуда она придерживалась своей первоначальной политики «неплатежа ренты», она была сильна, но как только оставила ее, то потеряла всю свою силу чуть не на другой день. Почему? Потому что крестьянство представляло собой не умное меньшинство, следующее принятым решениям, а невежественную, хотя и проникнутую энтузиазмом массу людей, слепо шедшую за недобросовестными политиканами вроде Парнелля, которые хотели всего чего угодно, кроме упразднения ренты, и готовы были использовать какую угодно политику или чувства, лишь бы это дало им в руки власть и влияние. Но все же эта политика продолжалась достаточно времени, чтобы британское правительство убедилось в своем полном бессилии пред нею. А у нас легче сопротивляться налогам, чем в Ирландии сопротивляться ренте; и у нас такая политика оказалась бы могущественнее, чем там; необходимо только завербовать достаточное число серьезных и решительных мужчин и женщин. Если пятая часть населения откажется платить налоги, то взимание или попытка взимать их не окупится уплатой остальных четырех пятых налога. Конец вам тогда, тирания и монополия!