Свобода в широких пределах, или Современная амазонка
Шрифт:
В кафе, к счастью, было почти пустынно, официантка тотчас приняла заказ: два «солнышка», два бокала шампанского («Только сухое, девочки», — сказала официантка. Ладно, пускай, если другого нет), два лимонных напитка. Едва ли не все меню этого учреждения. У Антошкиной возражений не было.
— Ну как вы там? — спросила Нина, когда эта формальность была улажена, разглядывая свою прежнюю знакомую, еще недавно похороненную и едва ли не оплаканную. Интересно, слышала ли Антошкина что-нибудь про колбасный яд?
— Мы-то? — спросила Зина, выковыривая
— Прекрасно. Я ведь теперь на экономическом.
— Да, кто-то говорил, — довольно равнодушно сказала Антошкина, — не жалеешь?
— О чем?
— Что факультет поменяла?
— А ты думаешь в академики выбиться? Докторшей от филологии стать?
— Где уж нам! — усмехнулась Зина, но понятно, что этот выпад ее задел. Ну и что? Так и надо. Она-то Нину не жалела тогда. Но главный бой еще впереди, поэтому здесь пока нужно сгладить, смягчить ситуацию.
— Я просто подумала, — сказала Нина, — ну будет диплом филологический, а дальше что? В школу идти? В библиотеку? В науку-то не попадешь.
— Ну, ты себя как все не считала, — продолжала злобствовать Антошкина. — Откуда же вдруг такое самоуничижение?
Ишь ты, словечко какое подцепила! Не зря для нее эти два года прошли, конечно. К пятому курсу она так оснастится, что и не подступишься, и про то, как на первом курсе всем в рот смотрела, — думать забудет. С ней, конечно, раньше нужно расправляться.
— А что же вы, такие скромные и честные, сплетни распускаете?
— Это про воровство? — тотчас догадалась Антошкина. — А ты хотела, чтобы про тебя нею правду рассказали?
— А зачем рассказывать? Промолчать нельзя было? Ведь я же уехала. Разве этого мало?
— Мало, — сказала Антошкина твердо. — Потому что ты уехала — и с тебя как с гуся вода. Это еще в то утро было видно.
А она, оказывается, неплохо держалась, если Антошкина так думает. Это уже кое-что.
— А ты хотела бы, — Нина старалась не заводиться, но рядом с этим железобетоном трудно совладать с нервами, — хотела бы, чтобы я всю жизнь страдала и переживала?
— Ненавижу я вас, — сказала Антошкина, — кому все легко и просто. Просто — поступить, просто — учиться, просто — переспать, просто — бросить. Ведь вам же ничего не дорого, понимаешь? Ведь вы же на все плюете! Как с такими вместе жить?
— Вот ты и решила от меня избавиться навсегда, да? Закрыть мне дорогу на факультет своей клеветой? А кто тебе дал право судить, что хорошо и что плохо? Кто тебя назначил судьей?
— Жизнь, — сказала Антошкина, — она не приемлет таких вот шелкоперок (ну, тут эрудиция Антошкину явно подвела, шелкопер не имеет женского рода, да и вообще это из другой области, совсем не то, что она хотела сказать, — ха-ха!).
— Успокойся, приемлет, — сказала Нина. — Только умнее нас делает. Не будь того случая, чем бы я до сих пор занималась? Латынь зубрила?
— Ничего, ты еще сорвешься!
— А если нет? — Черт побери, сейчас бы закурить, потянуть бы из той бубенцовской
— Помогла? — недоверчиво спросила Антошкина. — А чем?
— Помогла. А больше тебе знать не надо.
Видно, Антошкиной и самой нелегко — вон как она ухватилась за это крохотное признание ее заслуг. А что, иной раз и чужая прямолинейность может помочь — собственную гибкость, например, обнаружить и проявить, только нм, носителям этой прямолинейности, от этого легче разве? Так пусть хоть немного порадуется, стоя на обочине, когда лавина стремительных амазонок проносится мимо нее. Обочина тут, правда, совсем не к месту — не мчатся ведь прекрасные всадницы по готовым дорогам, а несутся целиной, степью, ну пусть где-нибудь в стороне, счастливая, постоит, глотая пыль из-под копыт. Чем бы ее еще порадовать? Бросить бы ей что-нибудь в утешение.
Теперь уже жалко, что Нина сегодня застряла в Кратове (молоко у Берты Лазаревны убежало, всей семьей изгоняли противный дух с веранды, прежде чем сели завтракать) и не успела совершить победный рейд по магазинам. Все-таки жалко этой дуре французские тени бросать. Но, с другой стороны, чем дороже будет эта подачка, тем царственнее, величественнее сам жест. Так что не надо жадничать.
— И не будем ссориться, — сказала Нина, — ведь все в конце концов хорошо устроилось. Пусть каждая при своем останется. А это тебе на память о нашей встрече, — она вытащила из сумочки французские тени.
Ах как вспыхнули глаза у Антошкиной, этой почитательницы всего сложного, в корне отвергающей легкие пути к достижению высокой цели, или она и против такого соблазна устоит? Это было бы весьма обидно.
— Что это? — спросила Зина, — В магазине этой прелести не было.
— Ага, и не будет. Я раньше с рук купила.
— Так ведь это же дорого! — сказала Антошкина. Она еще не решалась прикоснуться к подарку, но по глазам было видно, что возьмет, можно не сомневаться.
— Не дороже денег, — парировала Нина, сама удивляясь, как естественно удается ей роль легкомысленной фифочки. — Да ты бери, бери. Я еще куплю, у меня денег хватит.
— Замуж, что ли, вышла? — теперь уже с откровенной завистью спросила Антошкина.
Ну конечно! Не признаваться же, что деньги Алла Константиновна прислала, а она вот теперь шикует на мамочкины деньги, — это явно снизит ситуацию. Ну а где она еще могла деньги взять? Украсть? На панели заработать (а что? занятно было бы и такую роль разыграть: «Ах, вы меня оттолкнули! А теперь я видите кто? Видите, что вы сделали? Но я все равно вас всех с потрохами покупаю». Но это оставим в запасе, для другого раза, да и дура Антошкина от страха перед содеянным под стол полезет). А жених — это звучит.