sВОбоДА

Козлов Юрий Вильямович

Молодая женщина уговаривала Егорова заняться ее сестрой. Та собиралась рожать четвертого ребенка. Это можно было только приветствовать, но женщина рассказала Егорову, что ее сестра была великолепной матерью для своих детей до пяти лет, а потом вдруг теряла к ним интерес, распределяла по семьям родственников. Одного воспитывает бабушка — наша мать, встревоженно делилась с Егоровым женщина, второго — мать ее мужа, третьему ребенку — девочке — как раз исполняется в этом году пять лет. Я чувствую, чувствую, что она мне ее отдаст. Она уже почти уговорила моего мужа…

И еще была записана на прием супружеская пара. У мужа, как понял Егоров, были сложные отношения с

тещей. Он считал, что жена психологически зависима от матери, что та навязывает ей свою волю даже когда молчит и якобы ни во что не вмешивается. Жена же подозревала мужа в сексуальном интересе к своей маме. Ей казалось, что он затеял всю эту возню, чтобы втянуть маму в их отношения, чаще ее видеть и, возможно, добиться близости с ней. Егоров попросил показать ему фотографию тещи. Она оказалась довольно миловидной женщиной за пятьдесят, вполне пригодной к романтическим отношениям. Теща, как выяснилось, была давно разведена и, по словам дочери, примерно раз в пять лет меняла своих друзей. Как это обычно происходило, поинтересовался Егоров. По одному и тому же сценарию, ответила дочь, она просто прекращала с ними все отношения. Они как будто умирали для нее. Неужели не было исключений, удивился Егоров. Насколько мне известно, нет, ответила дочь, она всегда сама принимала решение. Переживания друзей никакого значения для нее не имели. Мне кажется, заметила дочь, она даже получала удовольствие от разрыва отношений. Значит, у нее сильная воля, подумал Егоров, и еще — она стерва. На симпатичных с сильной волей женщин всегда «западали» слабые мужчины. Они не понимали, что «высшая и последняя стадия» удовольствия стервы — переживания и (в идеале) страдания «друга». Любовь в ее понимании — всего лишь растянувшийся во времени процесс определения «точки разрыва» с одним партнером и поиск очередного.

Егоров поймал себя на мысли, что все, кто сегодня к нему придут, в общем-то, нормальные люди, и у него нет уверенности, что их проблемы имеют психотерапевтическое решение.

Что он мог посоветовать возлюбившему компьютер студенту, если сам раскидывал пасьянсы, стрелял кур, загадывая, даст ему или нет новая медсестра?

Егорову почему-то хотелось овладеть ею сзади, когда она склонялась над его столом, раскладывая на нем медицинские карты и бланки для рецептов. Она ходила в обтягивающем халате, и Егоров никак не мог определить: есть под халатом трусы или нет? Ни одной складки не образовывалось на гладкой поверхности халата, когда она склонялась над столом.

Что он мог сказать пенсионеру, «затормозившему» с дорогостоящей операцией? Егоров знал немало людей, психологически «натянутых» на «колодку» молодости. У молодых же, как полагал философ Федор Степун, «закрыты глаза на смерть». И на старость, добавлял от себя Егоров. Поэтому для состарившихся «вечно молодых» старость была хуже смерти. Они реально не видели смысла в стариковских «радостях»: нищей пенсии, болезнях и одиночестве, а потому неосознанно, но упрямо двигались по направлению к смерти. Егоров понимал этих людей, потому что сам часто не видел никакого смысла в своей жизни, хотя ему было далеко до пенсии.

И сестре-кукушке ему было нечего сказать. Одни матери любят своих детей всю жизнь, другие — только пока они маленькие. Если мужчина готов для женщины на все, вспомнил старую присказку Егоров, значит, он ее любит. Если женщина готова для мужчины на все, значит, она его родила. Выходит, были исключения.

И семейной паре тоже нечего морочить головы. Надо позвать стерву-тещу и объяснить ей: хочешь добра дочери, дай ее мужу и держи этого

теленка на привязи. Будешь, гад, примерным мужем и отцом — будешь иметь меня раз в неделю (в месяц, в квартал, в зависимости от поведения). Нет — пошел вон, козел, найду дочери другого мужа!

Егоров вдруг вспомнил, как сам, когда был женат вторым браком, пьяный, пытался завалить тещу (жена находилась в роддоме), но теща не дала. Самое удивительное, что он, подлец, не успокоился, и утром чуть живой с похмелья позорно подглядывал из окошка в туалете, встав на унитаз и вцепившись пальцами в узенький подоконник, как теща принимает душ. В стене, отделявшей туалет от ванной, высоко под потолком зачем-то (видимо, для таких вот похмельных извращенцев) было окно.

Все это были крохотные, где-то даже милые, сюжеты с огромной фрески всеобщего сумасшествия, в которое, как кит в океан, был погружен мир.

Игорек вспомнил про Егорова только в самом конце рабочего дня, когда медсестра, посветив сквозь сиреневый халат лампой-попой и ободряюще улыбнувшись, вышла из кабинета. У Егорова был шанс догнать ее в коридоре, пригласить «на чашку кофе» в близлежащее кафе под идиотским (и одновременно обнадеживающим) сантехническим названием «Смеситель», но количество очков, набранное десять минут назад при отстреле кур, увы, однозначно указывало, что сегодня «смешения» с медсестрой не произойдет.

В кабинете у Игорька было прохладно, чистенько и как-то подчеркнуто аккуратно. Словно хозяин в последний раз навел порядок, собираясь навсегда его покинуть. Внушительных размеров хрустальный рак, подаренный Игорьку в бытность его депутатом на день рождения благодарными избирателями (а избирался он от города Гусь-Хрустальный во Владимирской области), варился в вечернем — сквозь жалюзи — солнце, как в кипятке, и, казалось, хоть сейчас был готов под пиво. Даже слегка переваренным, малиновым выглядел рак. А живи он во время революции, посмотрел на Игорька Егоров, будь он ленинским или сталинским соратником, вполне могли бы переименовать Гусь-Хрустальный в Рак-Хрустальный.

Игорек вместо пива извлек из бара бутылку виски, щедро налил в толстобокие стаканы себе и Егорову.

— День да ночь, — угрюмо изрек Игорек, — сутки прочь. — Решительно отпил из стакана.

За долгие годы Егоров неплохо изучил своего друга и работодателя Игоря Валентиновича Ракова.

Если он хотел предъявить претензии, то сначала выдерживал Егорова в приемной. Затем, когда тот входил в кабинет, долго и молча смотрел на него, как барин на оплошавшего крепостного, или баран на новые ворота. Егоров знал правила игры и не возражал против роли почтительного «бета-самца». Надо признать, что и Игорек в роли «альфа-самца» не переигрывал, формулировал претензии кратко и четко. Егоров обычно не возражал. Игорек знал, чего от него можно требовать, а чего нельзя. Егоров тоже знал, что он сможет (даже если не очень хочет) выполнить, а от чего (при любых обстоятельствах) воздержится.

Если же Игорек собирался похвалить Егорова за хорошую работу, удачную идею, вовремя поданный правильный совет, он сам встречал его в приемной, заводил в кабинет, рассказывал какой-нибудь анекдот, вспоминал смешной случай из их общего прошлого, заразительно — он это умел — смеялся. И только потом переходил к делу.

Так они и работали.

Но сейчас Игорек не собирался ругать или хвалить Егорова.

Он снова налил себе виски и быстро выпил.

Егоров поставил свой стакан на стол.