Свободная ладья
Шрифт:
– Кто такой? – пристал Витька.
– Ну дед твой, – нехотя ответил отец.
– Что это у него причёска такая? Он кто?
– Конюхом работает. При лошадях.
– А почему к нам не приезжает?
– Стар очень.
– Тогда давай – мы к нему!
– Как-нибудь съездим, – хмуро пообещал отец, пряча фото.
Витька приставал с расспросами к матери – она вздыхала, отводя взгляд, уклоняясь от объяснений туманной фразой:
– Наверное, там у них не всё так просто.
Но что «там у них» может быть? И почему отец без конца сердится на мать, а на него, сына, смотрит так, будто ждёт какой-то опасности? А по праздникам, когда приходят гости, выпив, подбивает всех петь свой любимый
В один из последних зимних дней 53-го случился у Витьки с отцом этот разговор.
За окном хмурый февраль влачил над крышами села сырую пелену облаков. В палисаднике, у оконного стекла, моталась на ветру ветка с сиротливыми остатками прошлогодних листьев. Витьке же, сидевшему у окна с учебником, мерещились речная заводь, мельтешащие солнечные блики на ивовых ветвях, ныряющий поплавок.
И тут пришёл из кухни отец, только что отобедавший. Звонко щёлкнул портсигаром, извлекая сигарету. Произнёс медленно, с расстановкой:
– Вот вы, дурачки, за Бессоновым хвостом мотаетесь, ничего не зная, а ведь он румынский шпион.
Аккуратно всаживая половинку разрезанной сигареты в костяной, обожжённый по краю мундштук, отец рассказал, как однажды на охоте, в плавнях, куда они отправились на лодке вдвоём, учитель Бессонов, промазав дуплетом по утке, вдруг разоткровенничался, признавшись, что в годы оккупации был завербован румынской разведкой – сигуранцей.
Румыны, по словам отца, знали, кого вербовать – Бессонов говорит на трёх языках, да и женат на румынке. К тому же его папаша в соседнем селе Пуркары, где сейчас знаменитый винзавод, был владельцем богатого имения и местные молдаване на него батрачили.
Сообщив всё это, Семён Матвеевич с насупленной озабоченностью на скуластом лице ушел курить. И Виктор задумался: пошутил он или – всерьез. Взглянул в окно – там волоклись над крышами всё те же сырые облака, качалась ветка с остатками листьев, бежал через раскисшую улицу соседский хромой пёс.
Нет, невозможно представить, что по этой вот улице свободно ходит почему-то не арестованный шпион. Хотя, если задуматься, что-то такое в учителе французского было: долговязая фигура, острый взгляд, галифе, всегда начищенные сапоги. И главное – финка в ножнах. Её наборную цветную ручку, торчавшую из заднего кармана, видели, когда Александр Алексеевич писал на доске французские слова, а его зеленовато-пегий френч висел на спинке стула. Только раз учитель вытащил финку – очинить карандаш; класс замер, заворожённый острым блеском узкого лезвия.
И жил он странно: отдельно от сына-дошколёнка и жены, учительницы молдавского языка, в небольшом, похожем на сарай, домике, переделанном из летней кухни. По дороге в школу его сопровождала охотничья собака Ласка, рыжая, с висящими ушами; уроки она пережидала у крыльца или, в непогоду, в школьном коридоре. Да и прозвище, как теперь казалось, придумали ему в школе сугубо шпионское – Мусью.
Но нет, отец всё-таки, наверное, пошутил. Зачем? Виктор потащился за ним на кухню. Так, понятно, сразу не заметил – он же опять в подпитии. Стоит у окна, загадочно щурится, выпуская дым в форточку, роняет пепел на подоконник, а глаза из-под нависших век масляно блестят. Видно, уходя из школы, завернул в чайную, где пропустил два стакана красного.
– А почему Мусью не арестовывают?
– Наблюдают. Связи хотят выявить.
Голос грубовато-насмешливый. На уроках географии говорит об океанах и материках задушевно и плавно, как на воздушном шаре парит, а тут – будто дрова рубит. И чуб с проседью всклокочен –
– В нужный момент Бессонова возьмут. Вместе с сообщниками. Мой тебе совет – будь от него подальше.
– Но ведь ребята же к нему просто так ходят. Поговорить про охоту.
– Вот-вот, поговорить… Он приемы шпионские знает, как вас, глупых, завлечь. А потом – использует.
Нет, не шутит отец, даже сердится, оттого что сын не верит. Обратно, к столу с раскрытым учебником, Виктор брёл как оглушённый. Сел, подперев голову руками. Паническое недоумение выражало его лицо с обозначившимися отцовскими скулами.
Как теперь быть, непонятно. До сих пор схема действий была проста: заметил подозрительную фигуру – на улице ли, в лесу, на речке, – сообщи взрослым. Или сразу – в милицию. Граница с Румынией не так уж и далеко – по реке Прут, километрах в восьмидесяти, а до войны она проходила прямо здесь, по Днестру, и, как писали в газетах, ушедшие отсюда оккупанты только ждут удобного момента для засылки диверсантов. Но с диверсантами как раз всё ясно, а вот с Мусью как поступить? Он же родом из соседнего села – значит, не заслан.
Хлопнула коридорная дверь, пришла мать – её напряжённо-мелодичный голос слышен сначала в прихожей, потом на кухне, под звяк посуды. Что-то раздражённо-ворчливое говорит ей в ответ отец. Вот он срывается на крик: «А я требую, и не смей мне противоречить!» В этот момент (Витька не раз видел) отец делает рубленый жест рукой, и пепел с его сигареты разлетается по всей кухне. И голос матери гаснет. Она в такие моменты почему-то стала теряться – опускает глаза, роется в сумке или переставляет что-то на посудной полке, склонив аккуратно причёсанную голову с косицами, подобранными под затылком.
Витька вздыхает. Он считает, что отец не должен разговаривать таким тоном. Ну да, он на десять лет старше матери, у него была трудная жизнь – из бедной крестьянской семьи выбился в учителя, был на войне, попал в плен, а после освобождения его заставили целый год работать на шахте, прежде чем разрешили вернуться домой. Конечно, это несправедливость, но мама к ней не имеет отношения. Зачем кричать?
Оторвал Витька от учебника взгляд. Скоро, совсем скоро пригреет солнце, поплывут над днестровской поймой ослепительно белые облака, зазвенят листвой осокори. И зазвучат в Витькиной голове стихотворные строчки, что-нибудь вроде вот этих: «Тучки небесные, вечные странники, / степью лазурною, цепью жемчужною…» В его памяти почему-то застревают стихи про странствия и одиночество. Наверное, потому, что не любит он шумных компаний и летом, с удочкой, норовит уйти подальше от крикливой мальчишеской суеты – в ивняковые заросли, на обрывистый берег – туда, где крутит Днестр молчаливые водовороты. Ждать этого счастья осталось месяц!
И тут, вспомнив разговор с отцом, подумал Витька: а вдруг он не наврал и Бессонова на самом деле завербовали? И Мусью очень хитро ведёт свою шпионскую игру?..
Да неужели он, Витька, за весь этот скучный месяц не сможет её разгадать?..
Он раскусил Бессонова на другой же день, стоило лишь напрячь сыщицкий взгляд.
…Последний урок – французский. Мусью вошёл внезапно, сразу после звонка. И мягкой походкой – к столу (движения неторопливые, шаг неслышный, шпионский – отметил Витька). В классе – хлопанье парт и беспрерывный галдёж. Другие учителя обычно прекращают его резким окриком. Но Мусью не кричит. Открыл классный журнал и, склонившись над ним, молча смотрит на всех в полтора глаза – подняв одну бровь, а другую нахмурив, отчего его лицо приобретает удивлённо-ястребиное выражение. Будто выбирает, кого клюнуть. («Вот это и есть шпионский прием!» – обрадовался Витька, похвалив себя за наблюдательность.)