Свободная ладья
Шрифт:
До чего ж надоедлива Симанчук! Всем раздает поручения: Мишке – свернуть и отнести карту, Римме – протереть доску. Отвязаться невозможно – откинув голову, поправляет очки, насмешливая улыбка змеится по тонким губам, произносит голосом Нины Николаевны:
– Старосту класса надо слушаться.
Подошла к Витьке:
– Афанасьев, тебе поручено выпустить стенгазету. И где она?
Не хотел, не мог Виктор сейчас разговаривать, отвернулся к окну.
– Афанасьев, – впивался в голову сверлящий голосок, – почему молчишь?
Надо
– Смотрите на него! – продолжает въедливо. – Даже не отвечает! Думаешь, если сын учителя, то всё можно?
Задохнулся Витька: он не сын учителя, он щенок… В голове – шум, будто молоточки стучат. И какая-то зыбкость под ногами. Нужно выйти. Немедленно. Отойдите с дороги все!.. Он не помнит, как оттолкнул Симанчук, и та, нелепо взмахнув руками, стала падать, цепляясь за края парт, роняя очки. Лишь услышал позади колокольчиковый вскрик рыжей Риммы:
– Витя, что с тобой?
Но – не оглянулся. А на крыльце, где стоял, держась за перила, увидел бегущего из коридора третьеклассника Лёшку, радостно сообщавшего всем:
– Афанасьев Алке Симанчук очки разбил, она ревёт как корова!
Виктору было велено остаться после уроков. Объяснили: вызван на педсовет. Все молча обходили его как заразного. Один только Мишка Мотик, заглянув в лицо, спросил тихо:
– Заболел, что ли?
И Катя, проходя мимо, задержала свой взгляд – в нём был немой вопрос, было сочувствие, была молчаливая просьба о чём-то.
В пустом гулком классе он ждал, когда позовут, смотрел в окно, за которым на ветках в весеннем упоении бесились воробьи, и тупо спрашивал себя: «Ну при чём здесь Симанчук? За что я её – так?» И ужасался, пытаясь увидеть со стороны последовательность своих действий: «Да я такой же, как отец. Может, ещё хуже!»
Приоткрылась дверь. Нина Николаевна, не входя в класс, произнесла отчётливо: «Пройдёмте, Афанасьев». В учительской – тишина, его молча разглядывают. Мраморная Александра Витольдовна размыкает брезгливо сжатые губы, обращаясь к Семёну Матвеевичу:
– Ну что ж, начинайте.
Афанасьев-старший поднялся из-за стола. Колыхнулся в пиджачном кармашке остро отточенный карандаш. Официально-суровое выражение словно бы навеки сцементировало складки его лица, спрятав от посторонних глаз тревогу. И всё тот же слегка надтреснутый голос, всё та же привычно-назидательная интонация.
– Как отец и учитель я спрашиваю тебя, Виктор: ты пионер, как ты мог совершить такой проступок?.. Обидеть девочку…
И снова – молоточки в голове и зыбкость под ногами. Мельтешат учительские лица. Приближаются-наплывают заледеневшие в испуге глаза отца с набрякшими мешочками. Сжал кулаки Витька, задохнулся в крике:
– А как ты вчера, дома, мог?.. Ты… ты… не имеешь права!.. Притвора!.. Лгун!..
Развернулся. Толкнул дверь. Выбежал в коридор. Его качнуло и понесло
Хлопнула сзади дверь. Чьи-то шаги. Чья-то рука легла на плечо. Да, конечно, это Мусью. Он что-то говорит глуховато-рокочущим голосом. Пискнул повернутый кран, полилась вода. Зубы отбарабанили дробь по краю кружки, и колотун стал стихать.
Витька поднял глаза. Александр Алексеевич смотрел на него, страдальчески щурясь – точно такой же взгляд был у матери, когда он заболевал, – и Витька, не думая – зачем, не ожидая ответа, почти машинально спросил, всё ещё слегка задыхаясь:
– Это один из ваших шпионских приёмов, да? Мне отец про них говорил…
Рука учителя дрогнула, но не ушла, только крепче сжала Витькино плечо, унимая его дрожь.
– А я-то гадаю, – сказал Александр Алексеевич, – откуда эти разговоры про то, что я румынский шпион.
Теперь стало ясно Бессонову, кто спровоцировал проверку. Афанасьев-старший. Видимо – через прежних своих кишинёвских сослуживцев, о коих сам же, помнится, отзывался весьма неуважительно: «Канцелярская моль!» Ведь именно его, афанасьевские, формулировки звучали, когда приехавший из Кишинёва посланец интересовался, не видит ли Бессонов в своих действиях низкопоклонства перед Западом. Нет, Бессонов не видит. Он приобщает сельских ребят к мировой культуре, а у неё нет естественных границ. Разве что – искусственные.
Медленно, медленнее обычного, шёл Бессонов по сельской улице, сосредоточенно обдумывая то, что ему открылось. Рыжая Ласка с тяжёлым брюхом (вот-вот должна ощениться) шла впереди, останавливалась, глядя на хозяина, слабо шевелила хвостом – нет, не торопила. Удивлялась его чрезмерной медлительности.
А день был совсем весенний. Угольно-крапчатые скворцы, скрипуче перекликаясь, шныряли в палисадниках и огородах, небо синело высоко и просторно, петлистое русло Днестра, освободившись от ледяной корки, пульсировало струящимся блеском, и горизонт, растворив сизую дымку, раздвинулся.
Но всё это только усиливало чувство тревоги. И взгляды, всегда сопровождавшие Бессонова на сельской улице – из окна ли, с крыльца, из-за забора, – сегодня не казались случайными. Чудилось в них то сочувствие, то злорадство, как и – в кивках встречных с привычным молдавским приветствием «Бунэ зиуа» («Добрый день»). Ну да, конечно, по селу разошёлся слух, усиленный приездом проверяльщика из Кишинёва, о том, что этот чудаковатый учитель – совсем и не учитель, а только им притворяется. И теперь власть с ним разберётся.