Свободная охота
Шрифт:
– Не будь дерьмом, Игорь, – удрученно попросил старик, – возьми себя в руки.
– Я не хочу, я не хочу… – закрутил головой Пухначев.
– Всё понимаю, Игорь, – сжалился старик, зубами сдёрнул оплётку с провода, срастил конец, – а ты думаешь, я хочу? – Чернов снова сцепил зубы на проводе, на другой нитке, у него челюсть была железной. – Ты думаешь, я хочу умирать? – промычал Чернов сквозь сжим. – Да я боюсь умирать! Так же, как и ты. Но не умирать нельзя.
– Не нада-а-а, – Пухначев скорчился, обхватил себя руками и заплакал. Он плакал, раскачиваясь из стороны в сторону, будто кукла. Вполне возможно, его слышали люди, пришедшие в гостиницу, но старик не останавливал Пухначева. –
Внизу послышались удары – дюжие парни разбросали завал, освободили вход в гостиницу, теперь выбивали дверь, ведущую на второй этаж.
– Эх, Игорь! – горько пробормотал старик, положил себе на колени взрывную машинку, поудобнее примерился пальцами к рукояти, сжал губы в знакомую плоскую линию, жалостливо сморщился. Колючий серый подбородок его вяло съехал в сторону, задрожал. – Что же ты, Игорь! – старик хотел уже было крутануть рукоять взрывной машинки, но покосился в последний раз на плачущего Пухначева и не смог – что-то в нём отказало, надо было переломить самого себя и переждать несколько минут.
Пухначев продолжал раскачиваться, спина его тряслась.
– Прошу, не нада-а-а-а-а-о-о-о…
Удары внизу сделались сильнее.
– Эх, Игорь, Игорь, что же ты с собою творишь? – почти бесцветно, совершенно мёртвым, лишённым всего голосом пробормотал старик, так же, как и Пухначев, качнулся в сторону. – И со мной что творишь?
Лицо его сделалось растерянным – медлить-то было нельзя: нападающие найдут провод, искромсают его и тогда пиши пропало – останутся они умирать при двух пистолетах, а с другой стороны, очень хотелось жить, просто до смерти хотелось жить… Старик закусил крупными жёлтыми зубами губу, снял с колен машинку и, стремительно привстав, сунул пистолет в прореху – один из пришедших выскочил на середину улочки и, словно древний воин с персидской миниатюры, козырьком приложил руку к чалме. Древний воин вглядывался в глубину улочки – что-то ему там не нравилось. Чернов сощурился, выстрелил два раза подряд. Выплюнутые из ствола гильзы со звоном вонзились в редину проволочной сетки, одна из них, отбитая сеткой, скакнула вбок, угодила прямо в лицо старику, до крови рассекла лоб – он сморщился, отшатнулся от окна.
Парень, картинно замерший посредине улочки, с недоумением задрал голову, забегал глазами поверху – он не понял, откуда стреляли, – потом, что-то сообразив, стремглав, словно испуганная рыба, метнулся к стенке. Старик огорченно покачал головой – пистолет был плохо пристрелян, неухожен – не имел постоянного хозяина и этим всё было сказано. Вдоль стены ударила автоматная очередь, с жаром рассекла воздух, посдирала штукатурку – ту, которая осталась. Удары внизу сделались яростными.
Хорошо ещё, что не было света, в коридорах, на лестнице и крохотных площадочках перед дверями стояла глухая, почти ночная мгла, свет только чуть проникал из комнат в прорези дверей, обозначался жалкими прямоугольниками на противоположных стенах и тут же истаивал, проку от него было мало, старик представил себе, как мешают друг другу люди, столпившиеся на площадочке перед дверью второго этажа, – пихаются локтями, кулаками, сопят; делает иной умелец замах, а от замаха остаётся пшик…
Старик усмехнулся горько, лицо его сделалось подавленным, чужим, подрагивающей, плохо слушающейся рукой он потянулся к Пухначеву, взял за плечо.
– Игорь, ты это… Ты не дрейфь! У нас ещё есть… ещё есть время, – Чернов хотел сказать «несколько минут», но сдержался и подобрал более мягкое и неопределенное слово «время».
Пухначев не отозвался на его слова, он, похоже, уже не слышал старика. Безжизненно качнулся в сторону, словно бы хотел завалиться набок, остановился, замер.
– Держись,
– Не хочу, – приходя в сознание, взялся за старое Пухначев, – не хочу! – он поднял мокрое, лишённое жизни лицо, ширкнул носом. – Впрочем, – сказал он, – вы правы, вы правы… Делайте то, что надо в таких случаях. Главное – не попасть в плен.
– Наша смерть будет лёгкой, – неожиданно обрадовался старик, радость его была неестественной, странной и страшной, кощунственной, но Пухначев не обратил на это внимания, – мы даже вздохнуть не успеем, как нас уже не будет. Мгновенная смерть!
Старик вновь взялся за рукоять взрывной машинки.
– Ох, – болезненно произнёс Пухначев и отёр рукою лицо. На Чернова он старался не глядеть. – Извините мою слабость.
– В первый раз всегда бывает так, – старик вытянул шею: нападавшие справились с дверью второго этажа, с грохотом ворвались в коридор. Ветхое зданьице задрожало.
Гулкую пустоту коридора прошила автоматная очередь.
– Сейчас и нас… – сказал Пухначев.
– Нас – пусть! Лишь бы провод не зацепили.
– Сейчас они начнут стрелять в потолок – точно до нас доберутся.
– Для этого им надо знать, в какой комнате мы находимся. Простреливать все комнаты подряд – патронов не хватит, – произнёс старик до обидного равнодушно, и Пухначева его тон покоробил – всё в Чернове атрофировалось, ничего не осталось, нервы пересохли, выварились, обратились в ничто – вообще нет нервов у старика… Чернов вздохнул и примерился к рукояти взрывной машинки.
Внизу раздалась ещё одна автоматная очередь, прошила пол коридора третьего этажа, шальная пуля, отрикошетив от металла, пробила стенку их номера, проткнула другую и ушла дальше. С потолка посыпалась пыль.
– Всё, почти нащупали, – сказал старик, – быстрее, чем я думал.
Он выжидал момент, гладил пальцами чёрную пластиковую рукоять чешской взрывной машинки, слушал стрельбу, топот людей, слушал самого себя, слушал Пухначева, сделавшегося безучастным ко всему, – и не отзывался пока ни на что, пальцы его мелко подрагивали, но это было не от того, что старик волновался или трусил, – это было от возраста… Обычная вещь.
Лицо его сделалось спокойным, отрешённым, на нём появилась печать причастности к вечному – наверное, эта печать появляется на лице всякого человека, готовящегося уйти в запределье, по ту сторону черты; похоже, что всё сейчас старику было уже чуждо – и серый ватный морок, повисший над городом, и мощный стук прикладов в дверь третьего этажа – стук этот раздавался уже совсем рядом, остро впивался в барабанные перепонки, встряхивал пол. Пухначев сидел неподвижно, в руке держал пистолет.
Как и когда он взялся за пистолет, старик не видел – пропустил этот момент.
– Ты прости меня, Игорь, – проговорил старик тихо, – если можешь, прости!
– И вы меня простите, Юрий Сергеевич, – поспокойневшим, выплакавшимся голосом произнес Пухначев, повернул к старику бледное круглое лицо. Давайте с вами попрощаемся!
– Давай, Игорь, – старик потянулся к Пухначеву, – как и положено по русскому обычаю.
Он обнял Пухначева, похлопал свободной рукой по его спине, потом неловко чмокнул в холодную припухшую щеку. Пухначев поцеловал старика в щетину, ощутил горький запах увядания, исходивший от его кожи, ему сделалось жалко Чернова, жалко самого себя, Пухначев не сдержался, плечи у него мягко, почти бескостно опустились, в горле возник теплый слёзный пузырь.