Свободное падение. Шпиль. Пирамида (сборник)
Шрифт:
– О, прошу вас!
Обеими руками я сунул сигарету в пламя и впился в белый сосок. В поле зрения маячили силуэты двоих мужчин, стоявших по команде «вольно», но я не видел их лица, не мог видеть чье бы то ни было лицо, кроме озабоченной академической физиономии позади зажигалки. Гальде опустил зажигалку, сложил руки на блокноте и подался вперед.
– О, если б вы только могли взглянуть на эту ситуацию моими глазами! Вы бы захотели, так захотели, я бы даже сказал, страстно возжелали… – Он стиснул ладони. – Поверьте мне, мистер Маунтджой, я… Мистер Маунтджой. Четыре дня назад из другого лагеря бежало более полусотни офицеров.
– И вы хотите,
– Погодите. Они… э-э… словом, до сих пор на свободе, на воле, еще не возвращены в лагерь…
– Браво!
– В любую минуту может состояться такой же побег из этого лагеря. Двое офицеров – ваши друзья, мистер Маунтджой, – это уже проделали. По нашим сведениям, моральное состояние контингента таково, что массовый побег маловероятен, однако не исключен. Этого не должно произойти… О, если б вы только знали, насколько важно этого не допустить!
– Ничем не могу помочь. Где пленный, там и побег.
– Сэмми… прощу прощения… мистер Маунтджой, вы прекрасно усвоили вбитые рефлексы! Неужели я обманулся на ваш счет? Вы и в самом деле лишь оболваненный британский солдат на службе монарха?
Он вздохнул, откинулся назад.
– Почему вы назвали меня Сэмми?
Он улыбнулся, и зима в его физиономии сменилась весной.
– Я вас изучал. Ставил себя на ваше место. Беспардонная дерзость, конечно, но война есть война.
– Вот уж не знал, что я такая важная птица.
Он прекратил улыбаться, потянулся вниз и, порывшись в портфеле, извлек какие-то документы.
– Вот, мистер Маунтджой, как много вы для нас значите.
Он бросил на блокнот две небольшие папки. Грязновато-желтые, потрепанные. Я раскрыл их и обследовал параграфы непостижимого готического шрифта, неразборчивые инициалы и имена, круглые печати. С одной фотографии на меня смотрел Нобби, с другой – Ральф, застывший с нарочито глупым и тупым выражением лица.
– Стало быть, поймали…
Доктор Гальде не ответил, и что-то в его молчании – некая натянутость, наверное – заставило меня быстро вскинуть глаза и переделать утверждение в вопрос:
– Значит, поймали?
И опять-таки доктор Гальде отмолчался. Затем он извлек облако белого батиста и в очередной раз высморкался.
– С прискорбием вынужден сообщить, что ваши друзья мертвы. Застрелены при попытке к бегству.
Я долго смотрел на тусклые снимки, но они ничего не означали. Я попытался расшевелить себя, мысленно и как бы на пробу сказав: их грудные клетки растерзаны пригоршнями свинца, каждый из них дошел до предела… оба неутомимых игрока в крикет увидели и осознали, что игра кончена. Они были моими друзьями, и их знакомые тела сейчас гниют.
И ты все равно ничего не чувствуешь?
Может быть.
Гальде тихо молвил:
– Теперь понимаете, мистер Маунтджой? Жизненно необходимо, чтобы больше никто не оказался по ту сторону проволоки… это необходимо ради них самих, ради нас, ради человечности, ради грядущей…
– Сволочи.
– Ну конечно. Само собой. И так далее.
– Говорю вам: я ничего не знаю.
– В таком случае, когда мне поручают или, если угодно, я сам беру на себя задачу предотвратить повторение аналогичного инцидента… куда еще прикажете смотреть? На кого? Из всех содержащихся в этом лагере кто еще обладает столь подходящей репутацией? Кто еще говорил о живописи и красках, о литографии? Да и потом… – Он пристально глядел на меня своими огромными васильковыми глазами. – Кто из всех этих людей способен к благоразумию? Уж не следует ли мне в качестве
– Говорю вам…
– Крайне важно, чтобы я мог провести облаву быстро, внезапно и знал наверняка, что и где я найду. Прошу, пожалуйста, выслушайте до конца. Я должен разбить печатный станок, изъять инструменты, униформу, гражданскую одежду, я обязан вдребезги разнести рацию, сразу выйти на подкоп и засыпать его…
– Но ведь я…
– Дослушайте, пожалуйста, до конца. Я выбрал вас не только оттого, что вы, безусловно, входите в организацию, но и оттого, что вы – художник, а посему объективны и стоите особняком от своих собратьев; вы – человек, который понимает, когда предательство не является предательством и когда надо ломать правила, нарушать клятву, служить высшей правде…
– В последний раз повторяю: я ничего не знаю!
Он развел руками, опустив их на стол ладонями кверху.
– Вы считаете, это благоразумно, мистер Маунтджой? Примите в учет все те признаки, что указывают в противоположном направлении: ваши разнообразные навыки, ваша дружба с этими двумя офицерами… даже ваше бывшее членство в партии, известной своими подпольными повадками… О, поверьте, я испытываю глубочайшее уважение к вам и крайнюю неприязнь к собственной работе. Кроме того, я понимаю вас… насколько вообще можно понимать другого человека.
– Это невозможно. Я сам себя не понимаю.
– Но я объективен, коль скоро, обладая возможностями изрядно вам досадить, так сказать, влезть вам под кожу, я ведь могу и оставить вас в покое, еще до того как начнется боль…
– Боль?
– И, стало быть, я знаю – объективно, наверняка, до безмятежности, – что на том или ином уровне нашего – увы, злосчастного знакомства вы начнете… как бы это выразиться…
– Колоться я не буду. Потому что ничего не знаю.
– …«колоться». Ага. Вот правильное слово. Итак, вы, мистер Маунтджой, рано или поздно начнете колоться.
– Не знаю я ничего. Ничего!
– Погодите. Давайте-ка я для начала сделаю для вас нечто весьма ценное. Я разъясню вам вашу же суть. Никто – ни любимая женщина, ни отец, ни школьный учитель – на это не способны. Они все скованы условностями и добротой. Лишь при теперешних обстоятельствах, так сказать, в электропечи, один человек может обдать другого человека расплавленной, слепящей правдой.
– Ну и?
– Какой эмбрион, если б у него имелся выбор, решился бы претерпеть муки рождения, чтобы достичь вашего повседневного самосознания? В вас нет ничего здорового, мистер Маунтджой. Вы ни во что не верите… во всяком случае, настолько, чтобы принимать страдания или радоваться. Ничто и никогда не стучало вам в дверь, чтобы захватить полностью. Вы захвачены самим собою. Умозрительные идеи, даже идея верности родной стране, вам не идут. Вы сидите в пыльном вокзале на невесть какой ветке и ждете невесть какого поезда. Изо дня в день, из часа в час вы судорожно дергаетесь между полюсами веры – я имею в виду веру в материальные вещи и веру в то, что мир сотворен и поддерживается неким высшим существом. Лишь вещи, которых вы не можете избежать: ожог секса или боли, уклонение от одного мучительного повторения и продление другого – вот что ваше повседневное самосознание принимает за жизнь, хотя и не желает этого признавать. О да, вам в определенной степени доступна дружба и любовь, но нет ничего, что отличало бы вас от муравьев или воробьев.