Свободное радио Альбемута (сборник)

Дик Филип Киндред

Конечно же, я хотел позабыть, хотел бы не знать. С меня довольно, с меня довольно, повторял я себе, и это был крик боли, исторгаемый из души человека, вступившего в область страданий, выносить которые он не в силах. Я выдержал известие о смерти моего друга Николаса Брейди, которого знал и любил многие годы, но не сумел смириться с гибелью практически незнакомой мне девушки.

Человеческий разум — странная штука. Однако у него свои резоны. В мгновенной вспышке озарения он может провидеть непрожитую жизнь, несбывшиеся надежды, пустоту

и тишину там, где могли быть звуки, могла быть любовь… Мы с Николасом прожили немало лет и успели немало сделать, а Садасса Арампров погибла, так и не испытав радость свершения, не успев состояться в этом мире. Они забрали какую–то часть жизни Ника, часть моей жизни, но у нее украли всю жизнь. И теперь мне надо позабыть о нашей встрече и записать в свою память, что на вопрос Вивиан, не хочу ли я поговорить с Садассой, я ответил не «да», а «нет». Моему мозгу была задана нелегкая задача: перестроить прошлое так, чтобы я смог жить дальше.

Примерно через месяц я предстал перед судьей. Против меня выдвинули обвинение в измене по пятнадцати эпизодам. Назначенный судом адвокат посоветовал мне признать себя виновным.

Я заявил:

— Невиновен.

Процесс продолжался всего два дня. В распоряжении обвинителей были пленки с записями — несколько подлинных, большинство же сфабрикованных. Я сидел молча, не выражая протеста, и размышлял о самом прекрасном под небесами: весне и неспешном росте деревьев, как писал Спиноза. В конце концов меня признали виновным и присудили к пятидесяти годам заключения без права досрочного освобождения. Это означало, что освобожусь я через немалый промежуток времени после смерти.

Мне предоставили возможность выбирать между одиночным заключением и так называемой «трудотерапией», которая предполагала ручной труд в обществе других политических заключенных. Мы должны были сносить старые дома в лос–анджелесских трущобах. Платили нам три цента в день, но мы по крайней мере могли проводить день на открытом воздухе. Я выбрал трудотерапию — все лучше, чем сидеть в клетке, как дикий зверь.

Разбирая обломки бетонных плит, я думал, что Ник и Садасса мертвы и в то же время бессмертны, а я жив, но никогда не обрету бессмертия. Я не такой, как они. И когда я умру или буду убит, ни одна моя частица не сохранится навеки, не продолжит жить. Я не был удостоен чести слушать голос ИИ–оператора, о котором столь часто говорил Николас и который столь много для него значил.

Внезапно мои размышления прервали:

— Фил, — услышал я, — брось работу, надо поесть.

Говорил Леон, мой товарищ по заключению. Он был водопроводчиком, а арестовали его за распространение самодельных листовок, которые Леон печатал на мимеографе. С моей точки зрения, он был самым смелым из нас — никто им не руководил, никакой божественный голос не давал ему советов; Леон слушал только свое сердце.

Мы сели рядом и разделили наши бутерброды — совсем недурные.

— Ты ведь был писателем, — сказал

Леон, набив рот копченой колбасой и хлебом с горчицей.

— Угу, — отозвался я.

— И в Арампрове участвовал?

— Вовсе нет.

— А знаешь о нем что–нибудь?

— Двое моих друзей были членами Арампрова.

— Они живы?

— Нет.

— И чему же учит Арампров?

— Право, не знаю, учит ли он чему–нибудь. Но у него есть вера.

— Расскажи мне об этой вере, — попросил Леон, продолжая жевать.

— Члены Арампрова считают, что люди не должны покоряться своим земным правителям, хранить им верность. Они верят, что в небесах обитает верховный пастырь, отец, который направляет нас. И только ему мы должны быть верны.

— Но это вовсе не политическая идея, — сказал Леон недовольным тоном. — Я–то думал, что Арампров — организация политическая, подрывная.

— Так оно и есть.

— Но это скорее религия. Об этом уже пять тысяч лет толкуют.

Мне пришлось с ним согласиться.

— Таков Арампров — организация, управляемая небесным отцом.

— Ты сам–то веришь? Думаешь, это правда?

— Верю, — ответил я.

— К какой религии ты принадлежишь?

— Ни к какой.

— Странный ты парень, — сказал Леон. — И что, члены Арампрова слышат голос этого верховного пастыря?

— Бывало, слышали, — сказал я. — Придет день, и опять услышат.

— А ты слышал?

— Нет, — признался я. — Увы, нет.

— Говорят, они занимаются подрывной деятельностью. Пытаются свергнуть Фримонта.

Я кивнул:

— Это верно.

— Желаю им удачи, — сказал Леон. — Хотел бы помочь им своими листовками. — Он нагнулся к моему уху и продолжал хриплым шепотом: — У меня во дворе дома спрятано несколько листовок. Я закопал их под рододендроном в банке из–под кофе. Там призывы к справедливости и свободе. — Он внимательно посмотрел на меня. — Тебе это интересно?

— Еще как, — ответил я.

— Конечно, сначала надо отсюда выбраться, — продолжал Леон. — Дело это нелегкое, но есть у меня кое–какие мысли. Как ты думаешь, меня возьмут в Арампров?

— Думаю, да. Может быть, уже взяли.

— Видишь ли, в одиночку ничего не получается. Мне нужна помощь. Ты сказал, быть может, меня уже приняли? Но я не слышал никаких голосов.

— Да это же твой собственный голос, — сказал я. — Они слушали его сотни и сотни лет. И ожидают, что услышат снова.

Леону эти слова понравились.

— Такого мне никто не говорил. Спасибо.

Минуту–другую мы продолжали молча есть.

Потом Леон продолжил:

— И дала им что–нибудь эта вера, вера в небесного отца?

— В этом мире — ничего.

— Вот что я скажу, хотя тебе будет вряд ли приятно это слышать… Будь здесь твои друзья из Арампрова, я бы и им сказал. Оно того не стоит, Фил. Ведь мы живем в этом мире.

Леон сказал это со всей твердостью, и столь же решительным было его лицо.