Сводный босс

Салах Алайна

Буцефал глазами хлопает непонимающе и нервно сжимает в руке телефон. Звонок другу, что ли, на этот раз хочет сделать?

Ах да, у нас же здесь умственно отсталый.

— Сла-ва Жданова. Где? — цежу, подходя к его столу.

Буцефал нервничает, как девственница на анальном кастинге у Вудмана, но пытается держать лицо.

— Показал ей Бруклинский мост, Карнеги-Холл и сразу отвёз домой.

Свешиваюсь через стол и сгребаю футболку на его груди.

— А Эмпайр-стейт ты ей, случаем, не показал?

Тот

головой мотает и сглатывает.

— А язык свой в рот пихал?

Буцефал вдруг вспоминает о том, что он гордый конь Македонского, и пытается сбросить мои руки.

— Это не твоё дело.

Блядь, они целовались. Точно целовались. В ушах долбит красный шум, кулак сам отъезжает назад и встречается с его мордой. Скакун великого полководца со стоном валится на пол, а я выхожу за дверь и вихрем несусь на парковку.

Прыгаю в салон моей малышки и бью по газам. Чёрт знает, что случилось с матрёшкой, но она ответит за это своей честью в самых извращённых позах.

Оставив «пантеру» рычать посреди двора, влетаю в дом и взмываю на второй этаж. Рву ручку в матрёшкину комнату и замираю на пороге, как раскисший Шрек. Потому что на меня из кроватки смотрят два несчастных кошачьих зрачка.

— Эй, кот в сапогах, ты чего?

И такой у меня в этот момент мерзкий голос, словно Биберу наступили на яйца.

— Если будешь в «Пруденс», передай им, что адвокаты господина Куросавы засудят их за страдания моего желудка, — хнычет матрёшка из-под одеяла. — И если ты пришёл, чтобы сообщить о моём увольнении — хрен тебе. Я тебя засужу, только пока не придумала за что.

Подхожу к кровати и опускаюсь на край. Матрёшка похожа на мокрого дрожащего котёнка: на бледном лице одни зелёные глазищи, над губой и на лбу россыпь пота.

— Тошнит?

— Унитаз уже меня ненавидит. Кажется, где-то в нём плавают мои лёгкое и почка.

— Почему не позвонила? — строго спрашиваю, хотя её вид совсем к этому не располагает. Хочется налить ей тёплого молока в блюдце и завернуть в плед.

На глазах матрёшки слёзы, что ли?

— Айфоша разбился. Упал с лестницы.

— Может, ты селфи с внебрачным троюродным правнуком Хичкока делала? У меня бы от его лошадиной морды тоже бы нервы сдали.

— Пошёл ты, — лязгает зубами Слава.

— Ты на черта приехал? Поющий силикон издох?

— Ревнуешь, матрёшка?

— К кому? К плохому косплею на надувную куклу?

Язвительный ответ вертится на языке, но я смотрю на позеленевшее лицо, и понимаю, что должен быть выше этого.

— Надо отвезти тебя в клинику. Пусть осмотрят.

Матрёшка таращит глазищи и трясёт головой, словно я подвергаю её сеансу экзорцизма.

— Не надо. Я полежу немного и пройдёт.

— Не обсуждается. Вставай.

Поднимаюсь с кровати и скидываю с неё одеяло.

И едва не набрасываю его обратно, потому что матрёшка лежит в каких-то крошечных белых трусиках, облепивших её округлые бёдра, а мокрая от пота майка прилипла к груди и просвечивает так, что я вижу выступающие розовые соски. Блядь. Младший орёт: «Я тоже хочу посмотреть!» — и таранит башкой брюки. И в этот момент мне становится по-настоящему стыдно за него, потому что Сла-ве плохо, она дрожит, словно на неё воздействуют электрошокером.

— Вещи в гардеробной, — сипит матрёшка, — спортивные штаны и толстовка.

Хватаю какую-то серо-розовую мякоть и надеваю ей через голову. Клубнично-карамельный запах проникает в ноздри, вызывая у младшего приступ эпилепсии, он каменеет в судорогах и пускает слюни. Как ей удаётся благоухать? Она же недавно блевала.

Обхватываю её ступню и не могу заставить себя засунуть в штанину. Я не извращенец, но её ступни... изящные и мягкие, с аккуратными розовыми пальчиками и с высоким подъёмом. Представляю, как сжимаю их вместе и задвигаю между ними член. Твою ж мать.

— Помимо петтинга в лифте, ты ещё и футфетишем балуешься? — ворчит матрёшка.

— Рассматриваю такой вариант, — честно киваю. — И ты рассмотри в качестве благодарности своему братику за спасение жизни.

— Надень уже на меня штаны, Большой брат.

«Большой брат» — младшему нравится.

Вздохнув, продеваю ноги в штанины и тащу их вверх по гладкой коже. Когда дохожу до линии её крошечных белых трусиков, жмурюсь. В этот момент я настоящий супермен, обладающий супервыдержкой, а под белым кружевом прячется криптонит, который способен уничтожить к херам эту мою сверхспособность.

— Держись за мою шею, — обхватываю руками узкую спину и поднимаю Сла-ву на руки.

— Я тяжёлая, — кряхтит гном-блевун, цепляясь за меня горячими пальцами.

Тяжёлая? Она пушинка. У моего младшего одна башка в возбуждённом состоянии больше весит.

— Если тебе выпишут клизму, дай мне знать, — сообщаю, когда мы подходим к машине. — Глупо упускать такую возможность.

— Иногда мне кажется, что я разговариваю с твоей ширинкой, — хрипит матрёшка мне в шею, и по руке немедленно начинают ползти мурашки.

— Так и есть. Гас-младший лично напечатал твой дресс-код.

— И всё-таки это не еда в «Пруденс», а защитная реакция организма на твой язык у меня во рту.

Отличное напоминание, что я был не последним, кто её целовал. И снова это дерьмовое чувство. Злое, грызущее изнутри. Желание посадить матрёшку под замок, и быть единственным, кто сможет к ней наведываться.

— Ты хотела сказать на язык твоего бройлерного экскурсовода?

Матрёшка даже розовеет на секунду и выпускает адамантовые когти мне в шею.