Свое имя
Шрифт:
Мягкие, бережные руки гладили и перебирали его волосы. Он подумал, что это снится ему, и сладко потянулся. Откуда-то издалека послышался голос матери:
— Вставай, Димушка, десятый час. Вредно столько спать…
Просыпался он трудно, как ребенок; долго не мог продрать склеенные сном веки, причмокивал губами, улыбался. Наконец, сев в кровати, взглянул на мать, и сонные глаза его округлились в испуге.
— Ой, мама! — Он приложил руки к вискам. — У тебя тут совсем-совсем бело!..
Марья Николаевна неторопливо прикоснулась к вискам и
— Переночевали с горем, Димушка. И вот живы, — сказала она незнакомым, глухим голосом. — Значит, надо жить. Вставай, сынок… — и вышла из комнаты, как-то неестественно выпрямившись.
В столовой на Митю повеяло обычной чистотой и свежестью. Пол был вымыт, кое-где в углублениях крашеных досок еще поблескивала вода. В кухне на столе стоял завтрак, покрытый белоснежной салфеткой, накрахмаленной и твердой, как бумага.
Митя, как обычно, побежал к почтовому ящику, но мысль, что здесь никогда уже не окажется дорогих и желанных писем, опалила его. Взяв газету и придав лицу беззаботный вид, он направился в дом, сел на свое место — слева от пустого отцовского стула — и, перед тем как приступить к завтраку, вслух прочитал сводку.
Марья Николаевна слушала, как всегда подперев ладонью щеку.
— Хорошо наши пошли, бойко, — проговорила она, сложила по сгибам и убрала салфетку.
— А ты ела, мама? — спросил Митя и застенчиво отвел взгляд: впервые за всю свою жизнь он задал этот вопрос.
Внезапно повлажневшие глаза матери блеснули благодарной улыбкой.
— Я сыта, Димушка, — сказала она. — Разве чайку выпью за компанию…
Мите не хотелось есть. Он ел через силу, чтобы не тревожить мать, и все посматривал на неожиданный холодный иней, проступивший на ее висках. Она отхлебывала из блюдца чай и тихо говорила:
— Леночка-то едва оклемалась, бедняжка. Диспетчер — это же страсть какая сложная, работа, вся на нервах…
После завтрака Митя бесцельно походил по дому. Ему то и дело попадались на глаза отцовские вещи: белая металлическая пуговица от кителя, перочинный нож с изображением бегущего оленя на железной ручке, темно-коричневый деревянный мундштук, прокуренный и крепко пахнущий табаком…
Чтобы мать не наталкивалась на них, он положил в старый пенал пуговицу и мундштук, а ножик почему-то задержал в руках. Олень, гордо откинув рогатую голову, легко оторвался от земли и летел, стремительно выбросив тонкие быстрые ноги. Неожиданно какая-то дымка заволокла его, и на оленью спину упала большая прозрачная капля. Митя поспешно положил ножик в пенал, рукавом утер глаза и спрятал пенал в ящик стола.
Когда вышел в столовую, мать принималась за шитье. Очень хорошо, забудется хоть немножко. Но как сейчас оставить ее одну?
— Мама, — сказал он тоном просьбы, — мне нужно уходить…
Мать, не оборачиваясь, спросила, куда он собрался.
— В депо.
Марья Николаевна медленно повернула к нему лицо, освещенное улыбкой:
— Хорошо, Димушка. Иди…
— Теперь я из депо
Марья Николаевна сняла очки, словно они мешали видеть.
— Останусь насовсем.
Руки ее опустились на колени, улыбка стала тревожной:
— Что ты, Димушка! Ты не беспокойся, милый, я и сама на жизнь заработаю…
— Я должен специальность получить.
— Школа — вот пока твоя специальность. Учение бросать ни под каким видом не дозволю.
— Вечерние школы есть, — негромко, но уверенно сказал Митя, складывая газету.
Марья Николаевна поднялась:
— Чуяло мое сердце — не надо было пускать…
— Могла не пускать, — ласково усмехнулся Митя, — а сейчас поздно…
— Ну да, поздно. Отца нет, а мать — что она понимает? На ее слова — тьфу, можно и наплевать.
Митя вскочил, обнял ее худенькие плечи, чмокнул в висок.
— А что я без тебя решал? Ничего. И сейчас советуюсь. Если только школа — значит, через год начинай все сначала. Ведь я все равно пойду на паровоз. А так в одно время и школу закончу и в помощники выйду. Понимаешь, какая экономия!
— «Экономия»! — с досадой повторила Марья Николаевна и, словно жалуясь кому-то, тихо проговорила: — Учился бы спокойно, так нет, надо все по-своему, потрудней. Ох, горе мое… И папаня твой такой же… был. Думаешь, призвали его на бронепоезд?
— А как же, ведь он писал…
— Написать можно что захочешь… Сам напросился…
— Откуда ты взяла? — Митя испугался такой проницательности матери.
— Знала я его. Лучше, чем себя, знала. И тебя тоже вижу…
Она опустилась на стул.
— Учился, учился, значит, и в рабочие вышел? А мы-то чаяли…
— О чем же? — со смешинкой в голосе спросил Митя.
— Папаня спал и видел тебя инженером либо техником…
— А я, может, не то что инженером — в профессора выйду! — весело сказал Митя.
Марья Николаевна недоверчиво и грустно покачала головой и, подумав, что теперь, без Тимофея Ивановича, ей не направить сына, что гибель мужа — только начало всех бед, которые неизбежно обрушатся на нее, тихо заплакала.
— Ну зачем же расстраиваться? — Митя запальчиво и быстро стал объяснять, что на железнодорожного инженера можно выучиться, непременно поработав кочегаром, помощником и машинистом, что, не получив права управления паровозом, не получишь и диплома…
«Нет, не управиться с ним, — думала Марья Николаевна, слушая сына. — За ручку не поведешь, прошло то время, а как урезонить?..»
— Ты вот плачешь — сын простой рабочий, — пожимая плечами, сказал Митя. — А я не понимаю. Все Черепановы кто были? Папаня говорил всегда: «Мы — рабочий класс». Ты сама рассказывала — в семнадцать лет вагонетки на руднике толкала. А теперь плачешь…
Марья Николаевна вытерла глаза.
— Что ж тут понимать? Пятеро ртов было, а кормилец один. Вот и толкала. И папане твоему в гимназии бы ум просветить, а пришлось пойти в будилки. Выбора у нас не было. А тебя кто неволит? У тебя дорог поболе, чем у нас было…