Свои и чужие

Чигринов Иван Гаврилович

— Далось же тебе!

— Я удивляюсь, почему тебя это не трогает?

— Что значит не трогает?

— А то, что ты от всего отмахиваешься!

— Тебе только кажется. Просто, мне… Да ты не волнуйся и не тоскуй очень-то. Все станет на своё место, все постепенно наладится. Главное — терпение и труд. Кропотливый, неустанный. И все — наперекор фашистам. И в малом и в большом. Жаль, конечно, что до больших дел у нас не дошло. Но будь уверен, дойдёт. Дай только справиться с мелкими делами, от которых зависят большие.

— Дай бог нашему теляти!…

— Ну, добра, Данила. Хватит, покалякали мы с тобой вволю, даже, может быть, лишнего сказали. Хотя я тебя вообще-то понимаю.

Но хочу, чтобы ты меня тоже понимал. В конце концов время покажет, кто был прав, а кто ошибался. Спасибо за лекарство. Только зря ты зачерпываешь этаким большим ковшом. Хватило бы и поменьше. Видать, щедро раздаёшь самогон.

— А ты попробуй иначе, —обозлился Афонченко. — Парни приходят с задания измученные, спать ложатся в страшном холоде…

— Приказ есть приказ. Или забыл? Самогон полагается выдавать только в крайнем случае. Да и сам скорей выздоравливай. Пора становиться в строй. А то. знаешь, что бывает, когда человек без дела долго сидит?

— Что?

— Начинает задумываться над тем, что ясно и понятно. Мудрить начинает!

— Думаешь, так? А вот один мой знакомый иначе об этом рассуждал.

— Ну, ты теперь готов всех знакомых оделить своими мыслями, — засмеялся Нарчук. Потом, спохватившись, спросил: — Так что твой знакомый? Что говорил?

— А то говорил, что перед морозами не только вода в реках светлеет, но и мысли в человеческой голове в порядок приходят.

— Разве что, — не переставая улыбаться, кивнул головой командир отряда. — Вижу, созрел ты уже со своими и чужими мыслями для великих дел1 . Поэтому пускай-ка вместо тебя в этом шалаше посидит кто-нибудь другой, а ты перебирайся на остров. Комиссар скоро вернётся. Да и Павел Черногузов на подходе. Так что присоединяйся. Пускай и другие тебя послушают.

Но перед тем как уйти, Митрофан Онуфриевич присел ещё на мгновение у костра, распростёр над ним руки, будто стремясь унести тепло с собой на остров…

Пока командир находился на наблюдательном пункте, да беседовал с Афонченко, да пил не торопясь самогон из большого ковша, в природе мало что успело измениться, однако утро сменилось днём и даже солнце раза два-три показалось из-за высоких облаков; правда, светило оно каждый раз совсем коротко, и за разговором его трудно было заметить.

Наконец Нарчук оторвался от костра, взялся за винтовку, которую прислонил к шалашу, и, не вешая её через плечо, двинулся по своим же следам на остров. В душе его не было ни досады на Афонченко, который как нарочно подгадал со своим разговором, ни удовлетворения. Все, что твердил ему Афонченко, для Нарчука не было особой неожиданностью. И окажись он сам на месте Афонченко, наверняка тоже не выдержал, стал высказываться с таким же пылом и раздражением, пусть даже и наперекор собеседнику. Но он был на своём месте. Он был командиром партизанского отряда, и это заставляло его поступать зачастую иначе, порой не считаясь даже с очевидной логикой; приходилось учитывать не только объективные, но и субъективные факторы, так называемые обстоятельства, которые хоть и возникали неожиданно, но были неизбежным результатом всего, что происходило вокруг; например, кто мог предугадать, что вернутся из эвакуации в Крутогорье партизанские семьи и что немцы с полицаями сразу же используют это для борьбы с отрядом. И не только это. Поэтому Нарчук был уверен, что главное теперь для крутогорских партизан, которых он возглавлял, заключалось не в том, чтобы, испугавшись шантажа, уходить из района в чужие леса, где их никто не будет знать, или даже за линию фронта, а тем более — сидеть тут, в Цыкунах, сложа руки; главной задачей на ближайшее время оставалась

попытка все-таки овладеть ситуацией на месте, как можно скорей выбраться из тенёт, которыми оккупанты старались опутать партизанский отряд, и, говоря военным языком, выйти на оперативный простор. Все, что задумывали и делали последнее время и Нарчук, и комиссар отряда Степан Баранов и остальные партизаны, которые были посвящены в ближайшие оперативные планы, было направлено на это. Но Нарчук знал обо всех планах, а Данила Афонченко — нет. Разумеется, до поры до времени. Поэтому он и кидался в крайности.

И все-таки из их беседы Нарчук успел почувствовать, что с задумкой надо поторопиться.

— Нельзя сказать, что Афонченко сегодня глядел как в воду, однако его сказочка про зайцев имела определённый смысл. Это Нарчук понимал довольно ясно. Но понимал он и то, что успех боевой деятельности отряда, организационной и политической, в дальнейшем будет зависеть прежде всего от того, как скоро сумеет отряд наладить связи с другими партизанскими группами на оккупированной территории; более того, как скоро он сумеет найти путь к центральному штабу партизанского движения, который, как думалось Митрофану Онуфриевичу, за это время обязательно должен был появиться если не тут, в тылу у врага, то где-то на Большой земле…

Нарчук ждал, что сегодня к вечеру в отряд вернётся комиссар Баранов, который был где-то в Крутогорье. А к ночи придёт Павел Черногузов и, может быть, приведёт в Цыкуны депутата Батовкина. Но получилось все не так.

Когда через несколько минут Митрофан Онуфриевич оказался на острове возле своего шалаша, он увидел лесника Абабурку, который знал сюда и иные потаённые тропы, а с ним человека, в котором узнал веремейковского Зазыбу.

XII

И все-таки зима сорок первого надёжно обложила и Забеседье. Это случилось вскоре после того как выпал и растаял первый снег. Через несколько дней снова завьюжило по округе, свет белый застило белой, как молоко, метелью; а главное — второй этот снег явно не собирался таять, а к исходу следующего дня стал черстветь да рассыпаться под ногами у людей, которые в постоянных своих заботах топтали его с утра до вечера, даром что в такой каламути бродили, будто незрячие.

Между тем помаленьку вьюга утихла. И в Веремейках тоже прояснилось. И тогда на свободном от белых мух просторе все увидели — на этот раз снегу навалило столько, что лучше с ним не связываться, а только уминать ногами. Особенно много его оказалось на соломенных крышах, которые стали похожи на шапки-папахи.

Странное дело, но снег не замёл, а как бы обволок всю деревню — и фасады, и крыши, и все задворки с крестьянской завалью и непотребщиной. Появились новые запахи, явно зимние, расплывающиеся в воздухе, и среди них особенно возобладал запах дыма, тяжёлый запах, словно в печах веремейковские бабы жгли не дрова, привезённые из лесу, а болотный торф.

Выйдя с пустыми вёдрами в заулок против прибытковского дома, Зазыба, перед тем как направиться к колодцу, некоторое время постоял, прижавшись спиной к плетёному берёзовому палисаднику, посмотрел на свои Веремейки и словно бы не узнал их, в новом обличье деревни, которое пришло с этим снегом, ощущалось какое-то пронзительное, торжествующее первородство, оно не давало покоя, оно возбуждало душу. Последнее время Зазыба и без того жил в приподнятом настроении, даже пугался этого, а теперь ещё эта зима с её обновляющим колдовством. И снова Зазыба становился сильным, большим и великодушным, хотя много что в нынешнюю осень пыталось искалечить его и опустошить. Но закалённую натуру, оказывается, нелегко одолеть.