Свой среди чужих, чужой среди своих

Володарский Эдуард Яковлевич

— Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов...

Один за другим подхватывали гимн красноармейцы, и уже гремел могучий, слитый воедино хор голосов, и сердца этих людей переполняли единые помыслы и желания.

— Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов...

Сарычев выбрался из круга бойцов, отдышался. Он оглядывался

по сторонам в надежде увидеть Шилова. Подошел Кунгуров, сказал:

— Пора командовать отправление...

— Ты Шилова не видел? — спросил Сарычев.

— Запропастился куда-то. Послал ребят поискать.

— Вот Пинкертон, — улыбнулся Сарычев. — Опять его искать приходится. — И он устало побрел к деревенской околице.

За конюшней Шилов заметил небольшой стожок, завернул к нему и повалился на сено. Он заснул сразу и смутно, сквозь сон, слышал гул голосов, потом взметнулся «Интернационал». Торжественный и строгий гимн, как клятва, звучал над деревней, полями, бескрайней тайгой.

— Серега, слышь, ты Шилова не видал? — крикнул один из бойцов.

— Не-а, — лениво ответил другой.

— От черт, его начальство ищет, а он пропал куда-то... — сказал первый голос, звонкий и молодой.

— Он шибко не любит, когда его начальство разыскивает, — весело ответил другой, хрипловатый. — Когда надо, сам появляется...

Шилов проснулся. Он слышал весь разговор, слабо улыбнулся и вновь закрыл глаза. Когда Сарычев разыскал его, он уже спал мертвым сном, раскинув руки, и осунувшееся, заросшее лицо покрылось бисеринками пота. Сарычев долго смотрел на него, потом осторожно сел рядом, вытер платком пот со лба товарища, еще раз оглядел его и глубоко, облегченно вздохнул. Он молча сидел рядом, будто охранял сон Шилова. О чем думал этот человек сейчас, когда одно из многочисленных испытаний осталось позади? О дружбе, о вере в общее дело? О том, что, быть может, ждут их впереди еще более тяжкие дела, потому что борьба еще только началась и не видно ей конца-краю? Та борьба, ради победы в которой они жертвовали всем

и в которой они непременно должны победить, потому что порукой тому — нерушимая дружба и вера в справедливость общего дела. А может быть, он вспоминал то время, когда они были совсем молодые, опаленные злым стенным солнцем, продутые насквозь ветрами бесконечных российских дорог, по которым они прошли, и над головами их развевалось знамя восставшего народа? Сарычев был тогда комэска, и Егор Шилов был комэска, а Липягин командовал взводом в эскадроне Шилова, Кунгуров был начштаба полка... И время это казалось Сарычеву теперь бесконечно прекрасным, как и их дружба, которую они сумели пронести через годы, наполненные звоном клинков и треском раскаленных пулеметов.

Издалека донеслось протяжное, сладко бередящее душу:

— По коня-а-ам!

И серебряно-звонко пела труба горниста. Она звала в новую дорогу, к новым испытаниям.

Шилов открыл глаза, повернул голову и взглянул на Сарычева:

— Пора, что ли?

— Пора, — улыбнулся тот. — И отдохнуть тебе не дали.

— Отдыхать в могиле будем, — сказал Шилов и, кряхтя, поднялся.

Встал и Сарычев.

— Сейчас заснул и большой жбан квасу видел, — усмехнувшись, проговорил Шилов. — Холодный такой квас, аж зубы ломит... Где бы квасу напиться, а, Василий?

— Достанем тебе квасу, — пообещал Сарычев. — Самого холодного. Заслужил.

— Это мне как бы в награду? — весело спросил Шилов.

Они шли по дороге рядом. Отряд конников уже выстроился за околицей. И вдруг от строя отделился всадник и карьером помчался по деревенской улице. Он летел во весь опор, затем осадил лошадь, спрыгнул и побежал навстречу Сарычеву и Шилову. Это был Кунгуров. Он бежал, смеясь и размахивая руками, и в глазах у него стояли слезы. Он торопился обнять свою ушедшую прекрасную юность, которую с каждым годом все больше и больше затягивала дымка времени...

Протяжно и звонко пела труба.