Свой среди чужих. В омуте истины

Дорба Иван Васильевич

—А правда ли, что немцы в городе вылавливают евреев? — спросил сидевший со мной рядом Федор Курбатов.

— Их племя заслуживает изоляции! И не только изоляции! Вспомните, что они сделали с Российской империей? По пере­писи в конце прошлого века в Витебске проживало около ше­стидесяти процентов евреев. Ходеры, Талмуд-Тора, раввинское училище—ешибот, мужская и женская гимназии, коммерческое училище, вся торговля, не говоря о шинках... После революции они окончательно сели на голову нашему нищему белорусско­му народу! Девятого июля сорок первого большая их часть эвакуировалась

в поездах, на машинах и пешком в сторону Сурожа. А оставшихся, по распоряжению шефа Витебска обер- штурмбаннфюрера Генриха Бременкампфа, почти поголовно уничтожили в октябре. Так что вылавливать уже некого...

— Убивать всех подряд, по-моему, больше чем варвар­ство! — не успокаивался Федор.

Родько зло поглядел на Курбатова:

— Значит, им, ради наживы, можно провоцировать миро­вые войны, поработать Россию можно?! Уничтожить, войной, голодом, разрухой, тюрьмами, лагерями, расстрелами сотню миллионов россиян — пустяк! А наш Иванушка-дурачок все еще сидит с повязкой на глазах и размахивает дубинкой! А тот, кто снял повязку, кто познал фальшь их демагогии,—тот боль­ше чем варвар!..

Федор открыл было рот, но я тихонько подтолкнул его ко­леном. И он промолчал.

Тем временем бургомистр, покрасневший от выпитой вод­ки, выпучив глаза и время от времени ударяя кулаком по столу, переходя с баритона на фальцет, выплескивал злобу:

— Это проклятое люциферово племя убийц, грабителей и стяжателей, замешанное на крови христиан.

Сидящие переглянулись. Родько это заметил.

— Да! Да! Здесь, неподалеку от Велижа, в прошлом веке схватили двух христианских мальчиков, остригли им ногти, сделали обрезание, качали в бочке, перевязав ремнем под ко­ленями, и стали колоть по всему телу, собирая вытекающую кровь. Потом мертвых сбросили с пристани в Двину...

— Ну знаете... — забасил Федор.

Родько отмахнулся и яростно продолжал:

— Весьма уважаемый писатель, лексикограф, работал в качестве чиновника Министерства внутренних дел России, является автором весьма серьезного труда: «Розыск о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их». В них описано сто тридцать четыре ритуальных убийства. И кто автор? — Родько сделал паузу.

Все пожали плечами и переглянулись, потом уставились на бургомистра.

— Не таращите глаза!.. Наш знаменитый составитель сло­варя, Владимир Даль!..

Его слова ошарашили.

Увидев, что мои ребята все больше хмелеют и могут на­говорить лишнего, о чем помышлял, видимо, бургомистр, я поднялся и стал прощаться.

Мы вышли на крыльцо. Навстречу по ступенькам подни­мался высокого роста худощавый мужчина в штатском. Я тут же узнал в нем Гункина. Поглядев на меня, он заулыбался:

— Здраво! Добро нам дошао! Как си? Ты с ними? — он, кивнув в сторону оставшихся, протянул руку.

— Здравствуй, Николай! А ты тут что делаешь? — И, по­жимая руку, заглянул в глаза.

—Ведаю паспортным столом. Иду к бургомистру. Он у себя? Понимаешь... — он с надеждой посмотрел на меня,—очередная неприятность... Кругом шуруют партизаны. Население недо­вольно, кто может,

драпают из Витебска... На днях, — он по­низил тон и почти шепотом продолжал,—из Первой больницы рано утром бежал полковник Тищенко Павел Николаевич, на­чальник штаба Двадцать Девятого стрелкового корпуса. Он был тяжело ранен под Невелем, попал в плен, немцы им очень заин­тересовались. Пролежал в Велиже до марта, потом его перевели на Лабазную. А вслед за ним исчезли уже из Второй городской больницы товарищи полковника, летчик Шатиришвили и еще пять человек. Это уже на Ветеринарной, где директором сестра нашего Жоржа Околовича, Ксения... Понимаешь?

— А тебе-то что? Убежали, и ладно!

— Бременкампфа, оберштурмфюрера, знаешь?

— Шефа СС Витебска? Слыхал, но лично Бог миловал.

— Беснуется он, послал шефа уголовной полиции Туров­ского ко мне сегодня утром собрать данные, на чье имя реги­стрировались паспорта в управе в последние дни. Пристал, как ножом к горлу! — Гункин почесал себе нос. — Понимаешь?! Дело такое... — и снова замялся. — Четырнадцатого приходи­ла Ксения Сергеевна и зарегистрировала вроде целую пачку паспортов. Дело в том, что я распорядился предоставить ей самой отмечать своих больных... Сам понимаешь — сестра

Жоржа. И вроде свалял дурака. Вот и хотел посоветоваться с нашим «Раком».

— Не торопишься ли? Сначала убедись, в какой мере причастна и причастна ли вообще к этой операции доктор Околович, а потом уже что-то затевай. Родько только недавно вовлечен в наш Союз, и так сразу его отпугнуть, навалив такое дело, не­благоразумно. Ксению Сергеевну я не видел, но полагаю, она настоящий русский человек: Жоржа она не предала, когда он по­сетил ее и мать в Ленинграде, из Витебска не бежала... Главное, не забывай, мы не фашистские холуи, нам следует пригляды­ваться, прислушиваться... принюхиваться, стараться всем суще­ством понять, что нужно, что хочет наш народ. Наябедничаешь на уважаемого врача, Родько с перепугу доложит немцам, а те, недолго думая, арестуют бедную женщину. Ты знаешь, чем это чревато. Исходя из всего, не советую вмешиваться в историю.

— Ты прав! — согласился Гункин и, подхватив меня под руку, повел по ступенькам на тротуар.

— Хорошо, я Туровскому ничего не сказал... А кто эти люди?

— Будущие энтеэсовцы! Хочу с ними перебраться на ту сторону!

— С одобрения немцев?

— Ты же знаешь, кого мы готовим в лагерях под Берли­ном!

— Полицаев, маленьких бургомистров...

— Полицаев, провокаторов, карателей, одним словом, хо­луев на оккупированной территории, — перебил я Гункина в ожидании его реакции.

Он только уныло кивнул головой и, не отпуская моей руки, спросил:

— Вы куда? Немного вас провожу.

— Очень хорошо. Нам отвели помещение на Марковщине, покажешь дорогу. Ладно?

Мы шли впереди, следовавшая за нами группа громко о чем-то заспорила. И тут же нас нагнали Силка и Федор.

— Скажыть, начальники, — обратился к нам Силка,—хиба той, шо пысав про ритуальны убийства, той Даль, росыянин?

— Говорят тебе — немец! — рубанул рукой Курбатов.