Священная ложь
Шрифт:
Энджел щурится – видимо, хочет улыбнуться, но тут же берет себя в руки.
– Вот что еще важно, – продолжает она. – Пора уже сменить словарный запас.
– Это как?
– Хватит разговаривать таким тоном, словно ты в церкви. Здесь так не говорят. «Господи!» – передразнивает она. – Как будто ты из машины времени вылезла.
– Но я не знаю никаких ругательств.
– Я тебе сейчас целый список составлю!
Энджел встает, вырывает листок из тетрадки и огрызком карандаша выводит пять или шесть слов. Потом протягивает мне.
– Я не умею читать, – приходится напомнить ей.
– Даже
– Не все.
Энджел задумчиво кривит губы.
– Ладно, давай так.
Она тыкает пальцем в первое слово и произносит его по слогам, заставляя повторить. Сердце колотится – не только от того, что изо рта вылетают дьявольские слова, но и потому, что меня впервые учат читать после Берти.
– Просто запомни, и все будет хорошо.
– Почему ты мне помогаешь? – спрашиваю я.
– Чтобы потом меньше болела голова. Если влипнешь в беду, не хлопай ресницами и не жди от меня помощи. Потому что я в твои дела лезть не буду. И еще одно. Если не понимаешь, о чем речь, молчи. Не говори ни слова. Иначе точно влипнешь.
– Например?
– Ну, например, если делают так… – Она складывает пальцы в круг. – Так спрашивают, не лесби ли ты.
– Что?
– Не нравятся ли тебе девочки. А еще могут спросить, как тебя зовут. Если Бритни – значит, тебя хотят завалить в койку, потому что так называют сучку, с которой можно переспать. Кэнди – трусиха, а Триша – у которой есть чем торговать.
– Господи, – ошеломленно шепчу я.
Просто голова идет кругом.
Энджел выразительно хмурится.
– То есть… – Я зажмуриваюсь, вспоминая ее список. – Вот дерьмо!
– Уже лучше.
– Я, наверное, никогда в жизни не рискну спросить, нравятся ли кому девушки, – говорю я. – Как думаешь?
– Без вариантов, – хмыкает Энджел.
– Вообще-то я пошутила, – отвечаю я. – Ты когда-нибудь смеешься? Даже я смеюсь, хотя у меня больше поводов для грусти, чем у тебя. Штук, наверное, десять…
Я поднимаю руки и выразительно гляжу на отсутствующие пальцы.
Энджел продолжает, не слушая:
– Скоро тебе придется решать, к какой банде прибиться. Думаю, лучше всего тебе будет с христианками.
– Я не христианка.
– И что? Тебе с ними явно по пути. Религия у тебя все-таки в крови. Уж поверь, спустя неделю начнешь цитировать Книгу Иова и рассказывать мне о деяниях Иисуса. Я через это проходила…
– Тебя тоже воспитывали в вере, да?
Энджел кивает.
– Да, у нас в семье все были верующими. Особенно… дядя.
Я не спрашиваю, тот ли это дядя, за убийство которого она сидит.
– А как они выглядят – христианки?
– Как Трейси, – говорит Энджел. – Ну, ты поняла – словно все время притворяются.
– В смысле?
– Те, которые глупышки, принимают всё за чистую монету, потому что напуганы и всерьез хотят прощения. А те, что поумнее, корчат из себя святош, чтобы получить свое условно-досрочное. Вот и вся религия. Сплошной расчет.
– Ты уверена?
– Я вижу врунов насквозь. Они все такие. Лгут всегда, даже самим себе, – добавляет Энджел вполголоса. – Уж это они умеют, как никто другой.
Глава 16
Я иногда задумываюсь:
«Ты не сделала ничего дурного», – говорит Энджел, когда я принимаюсь жаловаться, но я-то знаю, что это не так, что всего этого не должно было случиться. И начинаю думать: почему вообще так вышло? Не только со мной, но и со всей Общиной? Отчего наши руки, предназначенные для возделывания земли и молитв, вдруг стали причинять боль?
Ведь изначально предполагалось другое. Мы искренне верили, что изменим жизнь к лучшему.
До переезда в Общину никто не принял бы нас за святых. Мои родители всегда были довольно странными, себе на уме, но я в силу детского возраста не замечала. Дни у меня текли по заведенному расписанию: съесть утром хлопья, посмотреть, как мать стирает белье, дождаться вечером с работы отца. Мать расстегивала молнию на его желтом комбинезоне, и отец вылезал из него как из ракушки, а потом снимал белую от высохшего пота рубашку.
Наш убогий мирок ограничивался трейлерным парком, где стояли машины со всей округи и на пухлых ножках бегала соседская ребятня в замусоленной одежде. Мы собирались у ржавых качелей и помятой горки, которая грохотала всякий раз, когда по ней кто-то скатывался. Смотреть вокруг было не на что: зимой весь район засыпало бурым снегом, а летом выползали сорняки выше головы. Единственное, что нас радовало, – это вид на горы, такие большие, что замирало сердце от их величия, да старая яблоня в самом центре трейлерного парка.
В тот день, когда отец впервые привел к нам Пророка, листья яблони горели серебром в ярком солнечном свете, а незрелые плоды висели зелеными шарами размером с мой кулак. Я прыгала вокруг дерева, пытаясь дотянуться до самого нижнего – просто чтобы посмотреть, смогу ли достать.
Вдруг появилась чья-то рука и сорвала яблоко. Черенок был еще зеленым, крепким. Незнакомцу пришлось дернуть так сильно, что дерево вздрогнуло и замахало ветками, словно в порыве гнева.
Надо мной нависло лицо мужчины с каменными глазами, который, весь заросший бородой, глядел на меня сквозь пожелтевшие толстые очки. Совсем непримечательный на вид, как любой пузатый папаша в округе, гонявший на древнем пикапе и на полную громкость смотревший телевизор.
– Вот, возьми, – сказал незнакомец, держа яблоко за черенок.
Я протянула руку, и он положил яблоко мне в ладонь. Я растерянно погладила твердый бочок.
– Ты же не будешь его есть? – спросил вдруг незнакомец. – Оно неспелое. И совсем невкусное.
Он выхватил яблоко у меня из рук, закинул в рот целиком и, уставившись на меня, громко захрустел мякотью.
Сетчатая дверь со скрипом отворилась. На заднем крыльце стоял отец. Он сказал нечто очень странное. Что этот человек – святой. Что я должна во всем его слушаться. И верить каждому его слову.