СВЯЩЕННАЯ ТЕРАПЕВТИКА
Шрифт:
Очнулся он от холода. Деревянные ставни, распахнутые настежь, впускали свежий утренний бриз.
Ахелой понял, что дрожит. Сморщась, он поднялся с холодных плит и, закутавшись в тогу, подошел к оконному проему. Искусно вырезанная белая решетка не препятствовала зрению, и он стоял, глядя, как восходящее светило ласкает томные волны Тарентского залива.
Легкий морской ветерок, разбудивший его от обморока, пролетая над городом и садами, подхватывал запахи, из причудливого столкновения которых возникал острый и безнадежно желанный аромат Жизни.
И Ахелой стоял, прикрыв глаза, и дышал этим ветром, дышал, не в силах насытиться; крупные слезы текли по его усталому лицу и, смывая запекшуюся на подбородке кровь,
Асклепиады [304] не ошибались.
Прогноз болезни исполнялся с точностью до декады.
Что ж, прогноз, по крайней мере, даст ему возможность закончить дела, составить завещание.
Завещание?
Он был одинок. Никто не владел его душою, и он не владел ничьей. Это удобно. Но теперь…
304
Асклепиады — последователи древнейшей медицинской школы Египта, основанной величайшим Магом, врачом, теологом и архитектором древности Имхотепом. Позже Имхотеп, считавшийся египтянами живым воплощением Гермеса Трисмегиста (Тота), был обожествлен греками, а за ними и римлянами. Его греческое имя — Асклепий — стало одновременно именем его школы.
Мука бессмысленности подступила к его горлу, и снова проснулся ужас небытия: предчувствие пустого и гибельного провала впереди, за которым — ничто. Его сердце противилось, разум горестно восставал и отказывался признавать эту холодную бездну в конце пути, но, не зная иного, сломленный, отступал перед НИЧЕМ.
И Ахелой бросился прочь из огромного каменного дома, от этих статуй и мраморных колонн, где даже стены говорили ему о блаженной и пустой беспечности, в которой провел он всю свою жизнь.
Он медленно брел по жарким улицам, не узнавая никого — то отрешенно смотря себе под ноги, то с удивлением оглядываясь по сторонам, словно пытаясь вспомнить что-то; что-то спасительное, важное, но оно все ускользало…
Короткая улочка, редко мощенная массивными истертыми каменными плитами, вывела его на площадь, куда, словно в озеро, стекалось несколько больших и малых улиц. Там вырастал, подобно могучей скале, очаровывающей своей гармонической слаженностью и устремленностью, храм Аполлона Гиперборейского. Десятки и сотни раз послушные руки проносили его мимо величественного строения, когда он, уже умащенный и натертый благовониями, отправлялся на один из многих в своей жизни пиров… И он равнодушно смотрел, приоткрыв занавес, как мимо проплывала лепная колоннада.
Храм отталкивал его, казался надменным, чужим, лживым. В богов верили лишь глупцы и охлос [305] .
Теперь Ахелой Кротонский — просто умирающий Человек — стоял перед этими колоннами и не решался вступить под их сень.
Но внимание его привлекло необычное оживление перед воротами храма. Стояло множество богатых носилок, толпились рабы, суетились какие-то люди, очевидно, не попавшие или не допущенные внутрь. Разносились то гневные, то примиряющие голоса. Общее волнение разбудило в нем интерес, который на мгновение вытеснил каменную боль из легких. Пройдя вдоль колоннады, он остановился перед входом, где несколько солдат пытались обуздать рвущийся охлос.
305
Охлос — простолюдины (др. — греч.).
— Да поразит вас Громовержец! Говорю вам, храм заполнен, заполнен до предела! — выкрикивал надтреснутый голос. — Ступайте прочь!
На Ахелое была тога члена Совета Тысячи, и толпа по привычке расступилась перед знатным сановником.
Он не был здесь двадцать
Невольно склонившись перед ликом Божества, Ахелой двинулся сквозь арку. Зал Церемоний, как и говорил страж, оказался заполнен людьми, и, распрямляясь на выходе из арки, он чуть не ткнулся в чью-то спину.
Под сводами святилища звучал мягкий голос. Толпа заворожено внимала полному, но статному Человеку, который стоял у алтаря, озаренный двумя прямыми солнечными лучами, отвесно падающими сверху. Его благородное лицо обрамлялось белокурой курчавой бородой, а золотая перевязь, служившая ему поясом, и пурпурная повязка на лбу говорили, что Человек этот облечен властью Иерофанта.
Световые столбы, как тонкие сияющие колонны, послушно стояли по обе стороны от него, а он, выступая из пелены, клубящейся между ними, казался гигантом. И Ахелой с удивлением понял, что напряженно вслушивается в каждое тихое слово этого удивительного Человека, ловит мимику его лица, жадно следит за властными движениями его рук.
— Я принял последний вздох из уст гибнущего Египта и ныне свидетельствую о смерти Страны Тайн. Эллины! Горе вам, ибо то отец и мать оставили вас, и боги отвратились от вас, и меркнет щит Зевса над осененной Элладой! И дикие полчища движутся с востока, готовые пожрать вас, нет больше Священной земли, ее храмы разрушены, народ порабощен, и я видел плачущего царя, и дочь Египта, волосами метущую пыль у престола Зверя… И их слезы стали моей кровью, и я сказал: «Да спасутся молодые побеги и да воспрянут они могучими стволами на кровавом пути Зверя, и переломлена да будет шея его!» Обратясь, я видел все это, и с тех пор не знал ни одного спокойного дня, и глас гибнущего Египта всюду сопровождал меня. Тогда я распалил в себе Зевсов пламень [306] и принес его вам: смотрите — он жжет ладони мои!
306
Божественный огонь, огонь Истины.
И жрец воздел над алтарем свои трепещущие руки. Они источали розовое сияние.
Не помня себя, Ахелой повернулся к какому-то Человеку:
— Кто это?
— Пифагор Самосский, сын Аполлона Гиперборейского… — Жрец понизил голос до шепота — чуть слышного, шелестящего, и многолюдная толпа, как сплавленная воедино, подалась вперед.
…Зевс был первый и Зевс последний;
Громовержец;
Зевс — глава, Зевс — середина; из Зевса все произошло;
Зевс был муж, и вечный Зевс был дева;
Зевс — твердыня земли и звездами усеянное небо,
Зевс — дыхание всего и поток неустающей теплоты,
Зевс — корень моря, Зевс — Солнце и Луна;
Зевс — властелин, Зевс — сам первовиновник Вселенной.
Одна сила, один Дух, могучая основа мира,
И одно Божественное Тело, в котором все круговращается…
Ахелой не понимал, что с ним творится. Бешеные огненные волны, разливающиеся от макушки к ногам, наполняли его; тело сотрясалось, как в лихорадке, глаза — ослепли; а из тьмы, закрывая Вселенную, на него надвигались пылающие очи Самосского жреца. Казалось, стены со стоном и скрежетом рушились вокруг, блаженство, смешанное с нечеловеческим страданием, разрывало его, швыряло из стороны в сторону, и он слепо брел во тьме, наталкиваясь на людей и размахивая руками, пока не упал, ударившись о колонну.