Святая Грусть
Шрифт:
Кости человеческие в ступе натолкеть, натолкеть, насушит, с табаком перемешает…
У бабы от страха глаза – в пол-лица.
– Ой? – перекрестилась. – Брешешь?
Горилампушка протолкнулся в первые ряды. Ладонью отломив от глаз утренние лучи, разглядывал гостя. Сухо сплюнул, отходя.
– Одно слово – заморыш. Сам чуть больше топора.
Права была бабка Смотрилиха. Только зря карасин перевел на маяке. Знал бы, дак не светил…
Три косолапеньких пигмея, похожие на постаревших детей, вызывали в народе жалость.
– А это что за огрызки?
Оруженосцы. Видишь, бандуру несут.
Это не бандура, а скорей бандурак. Ишь, какой дорогущий футляр.
– У него серебряный струмент, я слышал. Один раз наточит – на сто лет хватает головы крушить.
А девки-то, девки-то наши, гляди, вот лахудры. Бегут к нему с цветочками!
Заморский гость. Какой ни есть, а надо встретить, как жениха.
– Ага, выйди замуж за такого, будешь суп варить из топора да из человеческого мяса.
По дороге, ведущей к причалу, закопытила тройка. Пыль поднялась.
– Карета едет!
Ох ты, царский кучер – Фалалейка.
Значит, будут казнить?
А ты думал, помилуют? Нет, брат, напакостил, наразбойничал – ступай на плаху, палач тебя погладит по башке топором.
Значит, сказка это – про доброго царя?
Ты не путай, где добрый, где добренький. Правильно делает царь, чтоб другим неповадно. Пожалей одного да второго… на шею сядут, станут погонять.
Что-то здесь нечисто, мужики. Боярин этот… Серьгагуля Чернолис. А в темнице – его дружок, атаманец.
Атаманцу этому царь, говорят, ноги моет.
Сам чёрт не разберет их! Айда, мужики, дело делать. Солнце вон уже где, а мы всё толчемся у берега.
Царская карета, сработанная специально для праздничного выезда, поразила палача: обтянутая бархатом; на крыше сияет пятиглавие из чистого золота; кучер Фалалейка «бархатный» и почти вся упряжь на конях – бархат, серебро и драгоценные увесистые камни.
Топтар Обездаглаевич остановился пред каретой. Сапоги старательно стал вытирать о цветистый ковер.
Садясь в карету, палач ослепительно сверкнул плешиной. Издалека показалось, будто на плечах топор огнём горит.
Глава восемнадцатая. Колокола никогда не картавят
Топтар Обездаглаевич-Ибн-Обуглы на далёкую святогрустную землю отплыл с потаённым заданием. «Секир башка царю!» – вот какой у него был приказ.
Кроме того, в каюте палача стояла железная клетка с крылатым «чёртом»; в клетке терпеливо томился здоровенный чёрный ворон – Черноворец. Был он не простою птицей. Сам чёрт, наверное, ходил в родителях этого хищного злобного Черноворца.
Когда в море-океане шторм закончился, Топтар Обездаглаевич клетку распахнул, и Черноворец полетел в сторону Царь-Города. В голубоватых рассветных
Уже скрипела лестница внутри, внизу – старый звонарь поднимался, бормоча молитву. Смолистое перо на вороне вдруг стало выстветляться под действием молитвенного слова. Так, чего доброго, глядишь, и в белую ворону превратишься. Торопиться надо, подумал Черноворец, появляясь в проеме звонницы.
Колоколов здесь много. Большие, гулкие, таящие в крепких телах отголоски недавней грозы, – ворон услышал это, когда уселся на округлое колокольное темя: живая дрожь металла предавалась когтям… Дрожали дождевые серебристые капельки, перебегая одна к другой. Как будто с испугу дрожали. Чёрный глаз варначины вспыхнул огоньком злорадства.
Опуская голову, прицелился к червоточинке, образовавшейся ещё во время плавки.
Ударил клювом и отскочил, изумленный; колокол вместо привычного «бом, бом!» вдруг стал выговаривать:
– Бог! Бог! Бог!
Черноворец собрался с духом и снова оседлал центральный колокол. После третьего удара крепким клювом раздался характерный сухой щелчок – трещина скользнула в глубину металла.
Ступени стонали поблизости. Седая шевелюра звонаря выплывала облачком из открытого квадратного проема колокольни.
Расправляя крылья, Черноворец упал на ветер – скрылся. Черную грудь распирала чёрная радость. Чероворец крикнул в тихий сумрак. Эхо помножило картавое карканье, будто сатана захохотал…
Старый звонарь – дед Колокольник – содрогнулся. Недоброе что-то почуял.
До мелочей знакомая, родная колокольня пахла отсырелым камнем, мокрыми тесовыми стропилами, из которых торчала сухая трава – птичьи гнезда. Слюдяной фонарь в углу – остался вчера после вечернего звона. В другом углу, на деревянном гвоздочке, мохнатая шапка – надевает, чтобы не оглохнуть от громоподобной музыки.
Все как будто на месте. Звонарь успокоился.
Синеватый пар клубился над колоколами, словно только что их из плавильни подняли – за ушко да на солнышко.
Светлой бахромою на веревках наросли дождевые гроздья. Сверху откуда-то капля за каплей колотится в колокола, напоминая приглушенное сердцебиение…
Живут, живут, родимые! Дышат полной грудью, синеватый пар – свидетель могучего колокольного дыха.
Звонарь заулыбался, тёмную дыру в зубах погладил языком. Припомнил далекую молодость, когда происходило священнодействие и всенародный праздник – рождение колоколов. Желая причаститься к доброму делу, всякий святогрустный человек старался бросить в кипящую лаву свой скромный дар: кто серебряные серьги, кто золотое колечко, кто ожерелье, кто браслет; чем богаты, тем и рады были поделиться… Когда отлили колокола – звонарь стал видеть временами такие чудеса, о которых лучше никому не рассказывать: засмеют и посчитают сумасшедшим.