Святая Грусть
Шрифт:
Богатырь подошёл и погладил сынка по светлорусой голове. И точно угадал, какие мысли в ней.
– Коляня, там хорошо, где нас нету, – вздохнул он, пристально глядя в туманную даль. – За морем телушка полушка, да рупь перевоз.
Глава семнадцатая. Топор обезглавыч
Дрожащее чёрное облачко витало над головой палача, – расплывалось под лучами яркого солнца; кто-то заметил, а кто-то нет… Зато почти что все в одно мгновение почувствовали дурной дух, исходящий от
– Идёт! – закричал мальчишка с дерева, растущего на берегу.
Разноцветная толпа шарахнулась и загудела пчелиным роем.
Идёт! Эй, расступись!
Дохлятиной что-то завоняло!
А где же красная рубаха? Где топор?
Тебе так прямо сразу всё и подавай: и топор, и голову отрубленную.
Богдан Богатырь, возвышающийся над толпою, не удержался от замечания:
– Ну-у, сморчок! А я-то думал…
– Тише, а то он тебя сделает на голову короче!
– Пускай попробует. Кишка тонка.
Толпа расступилась, ненадолго затихнув.
Показался палач. Горбоносый, плешивенький. Совсем даже не страшный.
За палачом семенили три косолапых пигмея, похожие на постаревших детей.
Как, ты говоришь, зовут его?
Топтар Обездаглаевич-Ибн-Обуглы.
Топор Обезглавыч? Так, что ли, по-нашему?
А что? Тоже красиво.
– А кто это с ним?
– Видать, с детишками приехал.
Палач – небогатого росту, незавидной осанки. Плоский широкий затылок серо-бурым бревном распирает грубую дорожную рубаху. Правое плечо косит вперед и вниз; видно, топор оттянул – профессиональная издержка. Лицо палача рыжеватое, словно кровью забрызганное. В глазах – вселенский холод, равнодушие. Белки с кровяными накрапами: то ли от морской болезни, то ли от бессонницы, то ли от водки. Сапоги сияют тупыми лакированными рылами, шаровары чёрную искру пересыпают на солнце. Будничное рубище с коротким рукавом – видны сухие костлявые руки, напоминающие продолжение топора. В зубах зажата трубка в виде человеческого черепа. Чёрный гниловонький дым над малиновой макушкой черепа – точно волосья дыбом.
Шагает важно, медленно. Ледышки глаз поверх голов скользят.
Ишь ты, как себя несёт!
Как на продажу!.. Сурьёзный дяденька.
Такому палец в рот не клади.
Да и в задницу тоже.
Мужики засмеялись. Невесело вышло, натужно.
А зачем он пожаловал? Царь как будто раздумал казнить.
А ты разве не знаешь, кум? Царь палача позвал карандаши чинить.
А может, язычок тебе окоротить?
На какое-то время в толпе стало тихо. И надо же такому приключиться: над головами, перелистывая воздух, пролетел брюхатый баклан – морской ворон; хвостом задёргал, опорожняясь…
Топтар Обездаглаевич содрогнулся, голову в плечи втянул и так наморщился, будто кислым кулаком получил по морде.
Кто был поближе и увидел – захохотали, заглушая волны и стаю чаек, стонущих вдали.
Не поднимая головы, палач погнал зрачки под брови и скуксился ещё сильнее. Руку сунул в карман – за платком.
Оглашенный
Сынки, а что вы ржете жеребцами?
Баклан, баклан, дедуля… Ха-ха-ха…
А что – баклан?
Кучу добра набакланил на башку дурохамца. С высоты, как говорится, птичьего помёта!
Устя Оглашенный заюродствовал:
– Ай, как нехорошо встречаем гостя! Обос…
Толпа единой глоткой выдохнула хохот; на ближайшей мачте галиона опущенный парус ударил крылом, и забрехали собаки во дворах, уступами уходящих в гору.
И тут раздался выстрел, покрывающий всеобщее веселье.
Люди затихли и замерли, широко раззявив хохотальники.
Баклан споткнулся на меткой пуле и, теряя светлое перо, тяжело спикировал на береговой песок. Запахло дымным порохом; ветер смял синеватое облачко и протащил над причалом.
Кто это срезал его? – зашептались.
Боярин какой-тось.
Ловко, чертяка!
Навскидку стрелял, я заметил.
Боярин в богатом платье, в черной лисьей шапке подошёл к палачу. Бросил птицу под ноги. Слегка поклонился и что-то сказал на дурохамском наречии:
– Конда мезитол никиш.
Морской ворон трепыхнулся. Песчинка прилипла к открытому глазу. Из-под крыла на камень выкатилась тёплая рубиновая бусинка. Перепончатая лапа судорожно «бегала» по воздуху; потом обмякла, опускаясь на перо, взъерошенное ветром.
Палачу смотреть на смерть – всё равно, что мёд хлебать.
Топтар Обездаглаевич вцепился глазами в подыхающего баклана. Ледяные зрачки потеплели и даже слезою слегка отсырели.
Жизнь отлетела от птицы. Глаза палача улыбнулись. Он протер плешину бархатным платком – солнце на макушке заблестело.
Презрительно бросив утирку, Топтар Обездаглаевич дальше двинулся, поскрипывая лакированными сапогами. Раскочегаривая трубку, сплюнул, зачмокал серыми губами. На руке его, держащей трубку, странные пальцы – квадратные, будто поспешно и грубо вытесанные топором.
Боярин сбоку шёл. Терпеливо и подобострастно царскую грамоту держал перед собой.
И наконец-то палач соизволил повернуться к нему. Взял грамоту, прочёл, присмотрелся к печати и даже понюхал её. Сунул грамоту себе за пазуху и покачал головою: хорошо, мол, согласен.
Что за боярин шапку перед ним ломает?
Царский прихвостень.
Кто поближе был, засомневался, а кто-то узнавал:
Э, мужики, да если он боярин, то я князь, мордой в грязь. Это же фартовый парень – Серьгагулька.
Брось болтать, у него царская грамота с печаткой.
Боярин постарался – дорогими коврами устелил дорогу палача. Топтар Обездаглаевич доволен был: суровая рожа отмякла.
Слободские бабёнки с завистью смотрели, как палач попирает сапогами узорчатый мягонький путь: по таким коврам не только в сапогах – босиком-то жалко было бы топтаться бережливым бабёнкам.
Фу, какой вонький табачишше, – зароптала одна из них, прикрывая нос платком. Стоящая рядом молодка наклонилась к ней, глаза по ложке сделала и зашептала: