Святая и греховная машина любви

Мердок Айрис

— И ты ездила в Остенде с Эдгаром.

— Нет, нет, с ним мы ездили в Амстердам, на поезде. А Мадлен из Брюсселя посылала тебе мои открытки. Только один раз я ошиблась — так смешно получилось. Написала в открытке, что ездила в Брюгге, а потом ты спрашиваешь меня: «Как тебе понравился Брюгге?» — а я отвечаю, что никогда там не была. Ты так на меня посмотрел, будто сейчас убьешь.

— Если бы ты не врала мне без конца!

— Mais naturellement. [26] Что еще прикажешь делать женщине при таком муже?

26

Естественно (фр.).

— Не

надо было за меня выходить.

— Это ты превратил мое замужество в тюрьму. Ты отравил всю мою жизнь — своим инквизиторским взглядом, своим бесконечным «было — не было». On se croirait chez le juge d'instruction. [27] Я не помню с тобой ни минуты радости, никогда — зато с другими мне было каждый раз так хорошо и свободно. А потом каждый раз приходилось возвращаться к тебе. К тюремщику, к палачу. И ни минуты радости — все эти годы.

27

Прямо как на допросе у следователя (фр.).

— У меня тоже не было ни минуты радости…

— Выключи, — попросил Эдгар.

Монти выключил магнитофон и сел, как раньше, наклонясь вперед и обхватив голову руками.

— Все это ложь, конечно, насчет меня. — Эдгар проговорил эти слова спокойным ровным голосом, но сипел теперь еще сильнее — почти задыхался.

— Я так и думал, — сказал Монти. Дотянувшись до отставленного в сторону стакана, он разболтал в нем остатки виски и допил до дна.

— Ты мне веришь? Я никогда не был с Софи в Амстердаме. Я никогда не спал с ней. После того как вы поженились. И до того тоже. Да, я писал ей, когда она уже была твоей женой. Но мы с ней, кажется, даже ни разу не оставались наедине. Иногда заезжал на чай. И один раз мы с ней обедали, когда вы с Ричардом были в Нью-Йорке… Но я писал тебе об этом в письме. Мы поехали в хороший ресторан и…

— Да, да. Ты даже писал мне, какие блюда вы заказывали. Это неважно.

— Ты веришь мне?

— Да, конечно.

— Зачем ты поставил мне эту пленку?

— Хотел услышать, как ты скажешь, что это неправда. Если все неправда с тобой, то и с остальными наверняка все ложь. Когда она умерла, мне сначала казалось, что я должен их всех разыскать и поговорить с ними. Их были десятки… ну, не меньше десятка. Не в том смысле, что я собирался их всех перестрелять, — нет. Просто хотелось услышать, что они скажут. Прийти к ним, дать им понять, что я все знаю; хоть этим их задеть. А потом я решил, что это бессмысленно.

— Я рад, что ты так решил, — тихо сказал Эдгар.

— Конечно, у нее были любовники. Но я никогда не знал, сколько и кто именно. Может быть, те, кого она называла, служили лишь прикрытием для настоящих, о которых я даже никогда не слышал.

— Когда ты это записывал? Я хотел спросить, по отношению к ее…

— К смерти. Дня за три. Это был типичный разговор. Каждый день — неделями, месяцами — у нас повторялось одно и то же… до самого конца. Вот мне и захотелось увековечить сцену умирания.

— Ты не должен был этого делать, —

сказал Эдгар.

— Пленку записывать? Правильно.

— Ты не должен был оставлять ее.

— Правильно. — Монти перемотал пленку, снял бобину, подошел к камину, пошевелил огонь и бросил бобину на тлеющие угли. Пленка зашипела и начала чернеть. — Я иду спать, — сообщил он. — Спокойной ночи. Касательно Бэнкхерста ты не беспокойся, выкинь из головы. Ты совершенно прав на мой счет.

— Подожди, — сказал Эдгар. — Сядь. Пожалуйста. Сядь.

Монти придвинул стул к камину, сел и стал смотреть в огонь. Пленка занялась уже целиком.

— Скажи, Монти, тебе это что-нибудь дало?

— Дало — что? Ах да, что я поставил тебе эту пленку? Нет, не думаю.

— Так все дело в этом? Ты мучаешься из-за любовников Софи? Не надо. Пойми же, она умерла.

— Ты считаешь, теперь я обязан ее простить? Но «простить» — не совсем то слово.

— Дело не в словах. Ты должен отпустить ее.

— Не пережившему тяжелой утраты не дано понять того, кто ее пережил.

— Разве теперь важно, кто были ее любовники и сколько их было? Все это не имеет уже никакого значения. Смерть важнее подобных вещей — она все меняет. Тебе надо наконец обрести покой. Мы ведь с тобой тоже смертны, Монти. Ты раздираешь свою душу на куски. Этого нельзя делать, Монти. Больше того — ты сам знаешь, что нельзя. Ты все знаешь сам.

— Ты так думаешь.

— Да. И ты знаешь, о чем я говорю.

— Слова, слова.

— Пусть все это уйдет, Монти. Обида, ревность, бесконечное пережевывание всего самого плохого, что было… Софи умерла, и ты должен уважать ее смерть, не вырывать из памяти о ней какие-то клочья. Смерть меняет наше отношение к людям. Точнее, это отношение продолжает потом жить само по себе — и продолжает меняться. И надо, во всяком случае, стараться, чтобы в нем было больше высокого, чем низкого… Софи умерла, ты продолжаешь жить. И твой долг, как и всякого другого человека, сделать свою жизнь лучше. Ты же делаешь ее только хуже.

— Ты так думаешь.

— Да. И ты делаешь это умышленно. Превращаешь свою жизнь в кошмар. Если бы только я мог тебя понять — и помочь. Я люблю тебя, Монти, всегда любил, еще с колледжа, и всегда тобой восхищался.

— Ты ненормальный, — сказал Монти. — Ты же прекрасно понимаешь всю мою подлость. И что таланта у меня нет, тоже наверняка давно понял.

— Есть у тебя талант! И ты вполне можешь написать настоящую книгу, если захочешь. Конечно, всех проблем это не решит, но хоть часть. Это же твоя работа, и пора наконец взять себя в руки. Хватит уже напускать на себя всю эту жуткую загадочность — это так мелко, малодушно… недостойно тебя. Ах, я понимаю, что говорю не те слова. Если бы только я мог понять, в чем тут дело!..

— По-твоему, ты еще не понял? — спросил Монти.

Минуту или две, пока Эдгар смотрел на него молча, казалось, что в комнату из всех щелей вползает ночная тишина.

— Нет, не понял. Я думаю, есть что-то еще. И, думаю, тебе лучше сказать мне об этом. Прямо сейчас.

— Ладно, — сказал Монти. — Я убил ее.

— Ты… убил… Софи?

— Да. Конечно, она и без меня бы скоро умерла. Но я убил ее.

Повисла пауза; потом в камине с сиплым шелестом рассыпались прогоревшие угли — будто кто-то вздохнул в тишине.