Святая ночь(Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей)
Шрифт:
Услышав это имя, баронесса побледнела как смерть, но решительно взяла себя в руки и задала вопрос, от ответа на который зависела вся ее жизнь.
— Вы только это хотели мне рассказать? — спросила она, глядя на него проницательным взором, перед которым Ластения, бедная Ластения всегда опускала глаза.
— Я расскажу вам все, мадам. Примирившись с богом, он поведал мне обо всем над прахом, символом нашей и его смерти. Несколько дней назад в свой смертный час он поклялся на кресте, который я протянул ему для целования, что в преступлении был виноват только он, ваша же дочь чиста.
— Тогда, тогда я… — произнесла мадам де Ферьоль, которая словно при мгновенном свете мелькнувшей молнии увидела вдруг свою прошлую жизнь.
— Не мне судить вас, мадам, — прервал ее траппист с несравненным достоинством. — Я лишь принес благую весть столь набожному человеку, как вы: ваша дочь невинна; невидимый ангел, которого бог посылает нам в помощь, ангел-хранитель
Он замолк, удивленный тем, что радость не хлынула в душу благочестивой женщины, — он не знал, что в глубины ее души хлынуло раскаяние, ведь, считая Ластению виновной, она медленно и безжалостно сводила ее в могилу.
— О святой отец, — сказала мадам де Ферьоль, — благая весть приходит слишком поздно. Это я убила Ластению. Человек — священник, — в греховность которого я никогда не хотела поверить, хуже, чем убил ее, но не убил, протянув к ней свои кощунственные руки. Он опозорил, обесчестил ее, но убить предоставил мне. Погубив дочь, я завершила начатое им преступление.
Баронесса так и не подняла головы. Она сама себя осудила… Священник видел, как корит она себя внутри, и почувствовал к ней жалость, какой не испытывал к Ластении. Он сел, и его устами заговорило божественное милосердие. Он сказал, что мадам слишком терзает себя, ведь она оказалась жертвой ошибки, которой невозможно было избегнуть. Потом отец Августин поведал ей о преступлении капуцина. В те времена наука, теперь ставшая общедоступной, обладала лишь поверхностными ненадежными наблюдениями относительно таинственных фактов, сегодня уже доказанных, хотя и по сей день ей известно только то, что такие факты существуют. Как и леди Макбет, Ластения была сомнамбулой… но мадам де Ферьоль, должно быть, не читала Шекспира. Именно во время одного из приступов сомнамбулизма, о которых ни мадам де Ферьоль, ни Агата ничего не знали — столь редки они были, — отец Рикульф застиг ее ночью, когда она вышла из комнаты, села на ступеньки большой лестницы и заснула там, где девочкой провела столько часов в мечтаниях. Демон одиноких ночей ввел его в искушение, и он совершил над ней насилие, в котором бедный ребенок в неведении сна даже не отдал себе отчета, а значит, за преступление должен был ответить перед господом один капуцин. Почему он потом украл перстень? Был ли уже тогда вором этот человек, впоследствии приобретший кличку «вор с отпиленной рукой»? Этот вопрос останется без ответа. В таинственной бездне, именуемой человеческой природой, легко заплутать. Сомнамбула может сама отдать перстень, так что наверняка сказать нельзя. Я знал одну девушку, которая дала свой перстень человеку, повинному в том же преступлении, что и отец Рикульф, — потом он добровольно женился на той, с кем был столь жутким образом помолвлен, но до конца так и не смог преодолеть своего страха. Через несколько лет она умерла, уже его женой, — осталась верна обещанию, так как не желала краснеть перед этим человеком.
Мадам де Ферьоль, никогда не слышавшая о сомнамбулизме в своем севеннском захолустье, была ошеломлена рассказом аббата. В полное оцепенение привело ее преступление этого мерзавца, который смерчем пронесся через ее жизнь и жизнь дочери и опустился даже до чудовищного воровства. Тут в оскорбленной матери заговорила знатная дама, и мысль о гнусной краже показалась баронессе еще нестерпимее, чем о трусливом надругательстве над спящей Ластенией. На секунду она усомнилась в столь мерзком поступке, который раньше еще сильнее в глазах мадам де Ферьоль порочил ее дочь. Однако аббат подтвердил, что отрезанная рука действительно принадлежала капуцину отцу Рикульфу, а сам этот негодяй и правда был одним из первых бандитов своего времени. После того как Агата встретила его на лестнице, где он совершил преступление, отец Рикульф покинул Форез, миновав большое распятие у городских ворот, и в дальнейшем предался всем возможным порокам. Они уже вызревали в котле, где кипела революция, готовая выплеснуться в мир. В этот час сама церковь нуждалась в преследованиях, чтобы очиститься кровью мучеников. Может, одновременно с Рикульфом, покидавшим орден из-за своего преступления, уходил из ордена и Шабо, прозванный капуцином-революционером. Рикульф, однако, имел перед Шабо преимущество, он потом покаялся. После многих лет преступной жизни он явился однажды в монастырь траппистов в Брикебеке в самом страшном отчаянии, охваченный раскаянием, на какое способны лишь сильные люди. «Прогнав, — обратился он к аббату, — вы вернете меня в ад, который меня породил».
— И мы с братией, — сказал аббат баронессе, — вспомнили, что наша конгрегация — убежище для преступников, избежавших людского наказания, открыли ему двери монастыря и не выдали властям во имя божественного милосердия. Отец Рикульф был одним из тех, кто ни в чем не знает границ. Он годы прожил среди нас в жесточайшем покаянии.
— И умер святым? — прервала аббата возмущенная мадам де Ферьоль, давая выход горькой иронии.
Однако, взяв себя в руки, она произнесла не таким
— Отец, способны ли вы поверить, что подобный человек войдет когда-нибудь в царство божие?
— По крайней мере, — ответил сострадательный аббат, — он жил долгие годы и умер, как тот, кто туда стремится.
— Если он попал в царство божие, я туда не хочу, — твердо сказала мадам де Ферьоль, и в ее голосе прозвучало слепое упрямство, чуть ли не злоба.
Кроткий священник был глубоко задет в своем милосердии, но он не бросил мадам де Ферьоль на произвол судьбы, несмотря на всю ее непримиримость. Он не раз навещал ее в Олонде, стремился внушить ей чувства более христианские, но не мог. Душа баронессы противилась. Все другие чувства у нее поглощала ненависть к преступнику, еще более возросшая от сознания того, что ее дочь невинна. Бог, может, и простил, а она нет! Она не простит, не хочет прощать. Ненависть целиком овладела ею, она стала одержима ненавистью. Не помогали речи отца Августина, пытавшегося влить в ее уязвленную неистовую душу елей, которым добрый самаритянин смазал раны Сыну человеческому, когда тот возвращался из Иерусалима в Иерихон. Мадам де Ферьоль неизменно противопоставляла словам аббата напоминание об оскорблении, которое нанес им этот Иуда-священник, злоупотребив ее гостеприимством. И вот однажды ее ненависть разродилась ужасным желанием (вещь странная, но которую поймут люди, знакомые со страстями). От ее ненависти отпочковалось страшное любопытство, которое баронесса полагала возможным удовлетворить.
Она была сведуща в религиозных обрядах и знала, что трапписты хоронят своих без гроба, с открытым лицом, оставляя открытой могилу, куда каждый из монахов приходит бросить лопату земли, пока не будет шести футов, которых — увы! — хватит любому из нас. Так вот, она захотела еще раз увидеть этого гнусного Рикульфа и вдосталь налюбоваться на его труп. Ненависть сродни любви. Баронесса хотела видеть своими глазами. «Он умер не так давно, — говорила она себе, — лики блаженных не похожи на лица обыкновенных людей. Когда разрывают землю или открывают гробы с телами блаженных, видят их умиротворенными, иногда даже сияющими — это свидетельствует о том, что они умерли, пропитанные небесным ароматом. Вот я и погляжу, действительно ли у этого негодяя лик блаженного, ведь он мог одурачить аббата Августина, корча из себя раскаявшегося, как прежде одурачил меня, корча из себя святого». И ничего не сказав старой Агате, в один прекрасный день она отправилась в Брикебек. Женщины имеют право посещать траппистов лишь в некоторые праздничные дни, причем посещать только церковь, кладбище же, расположенное в поле, в стороне от монастыря, открыто для всех. Заходи кто хочет, она и зашла.
Мадам де Ферьоль без труда отыскала нужную могилу. Народу на кладбище не было, и могила последнего почившего трапписта, вырытая в высокой траве, как раз и была могилой Рикульфа. Она подошла к краю ямы, ненавидящим взором, который, подобно взору любовному, пожирает все, поглядела в нее и на дне увидела мертвеца. Земля покрывала, в основном, нижнюю часть туловища, лицо же было открыто. Ах, она его узнала, несмотря на седую бороду и пустые глазницы, где уже хозяйничали черви. Баронесса завидовала им, как бы она хотела быть одним из таких червей. Она узнала дерзкий рот, так потрясший ее в Севеннах, на котором сам бог, казалось, начертал своей рукой, что этого человека следует остерегаться. Летнее вечернее солнце уже начало спускаться к горизонту, а мадам де Ферьоль все стояла перед могилой, созерцая ее, забыв о времени, погрузив взор в яму, где будет разлагаться труп ненавистного Рикульфа. Заходящее солнце за спиной баронессы удлиняло ее огромную, падавшую в могилу тень и окрашивало черные одежды в красный цвет. Вдруг рядом протянулась еще одна тень, и кто-то положил руку на плечо баронессы. Та вздрогнула. Перед ней стоял аббат Августин.
— Это вы, мадам? — ничуть не удивившись, спросил он с озабоченным видом.
— Да! — ответила она запальчиво, заставив его содрогнуться. — Я пожелала утолить свою ненависть.
— Мадам, вы христианка, а говорите вещи, не подобающие христианину. Приходить полюбоваться с ненавистью на почившего — значит осквернять могилу. К мертвым следует относиться благоговейно.
— К нему — ни за что, — выкрикнула мадам де Ферьоль. — Я как раз хотела спуститься в могилу и растоптать его ногами.
— Бедная женщина, — произнес священник, — она так и умрет, не раскаявшись в своих чувствах, слишком сильных для нашей жизни.
Мадам де Ферьоль действительно вскоре умерла, и люди пусть восхищаются ее благородной нераскаянностью, мы же не будем.
Амос Тутуола
СИМБИ И САТИР ЧЕРНЫХ ДЖУНГЛЕЙ
Перевод Л. Биндеман, С. Майзельс