Святая с темным прошлым

Агилета

– Карош! – на ломаном русском пробормотал татарин. – Карош! – и вновь согнулся от смеха.

XXI

«…И мнилось мне в его объятиях, что я – неопалимая купина: и пылаю, как факел, и при сем остаюсь живою …»

Южная ночь, в отличие от долгих светлых сумерек средней полосы, наступает стремительно; и Василиса, смущалась не только того, что навещает Михайлу Ларионовича, но и того, в какой темноте это

делает. С замиранием сердца постучалась в его окно, но хозяин встретил ее столь приветливо, что тем самым внушил спокойствие. Жили офицеры, в отличие от солдат, в татарских домах, платя их хозяевам за постой: так и хозяйство их прислуге легче вести, и уюту больше.

Войдя, подивилась она тому, насколько несхожа внутренность татарского дома с тем, что привыкла она видеть в родной деревне: ни стола, ни скамей, взамен кровати – низкий топчан, зато кругом ковры. В середине комнаты на оловянном подносе – темные гроздья винограда, персики, груши, рядом – металлический кувшин с изящным, узким горлышком. Окружено сие место для трапезы было расшитыми подушками. На одну из них, волнуясь, и присела девушка.

Михайла Ларионович расположился напротив нее полулежа, опираясь на локоть. Вид у него был самый домашний: без мундира, шляпы, башмаков – лишь панталоны с чулками и нижняя рубашка, приоткрывавшая грудь. Казался он так и моложе, и привлекательней, хотя возможно ли было быть привлекательнее его?

– Не побрезгуй угощением, Васюша! – сказал он, пододвигая к ней поднос и впервые называя по имени. – Вина вот отведай!

Он плеснул ей вина в широкую чашку без ручки, сужавшуюся книзу. Чашку украшал затейливый рисунок.

– Это пиала басурманская, – пояснил Михайла Ларионович. – А держат ее вот так.

Он придал своим пальцам и ладони некое подобие чаши, и водрузил на них пиалу. Василиса тихо любовалась той ловкостью, с которой удавалось ему каждое движение. Слово «лицедей» снова всплыло в ее памяти.

– Ну, рассказывай о своем житье-бытье! – велел офицер.

Василиса принялась говорить о том, что все у нее хорошо, все к ней добры, а Яков Лукич взялся обучать ее делать перевязки. Михайла Ларионович слушал внимательно и время от времени кивал.

– Я гляжу, обжилась ты здесь, – подвел он итог. – И домой, видать, не тянет.

– Чему ж тянуть-то? – пожала плечами девушка. – Места здесь райские, люди славные.

– Неужто дома у тебя ни одной сердечной привязанности не осталось? – поднял брови Михайла Ларионович.

– Батюшку с матушкой из могилы не подымешь, – отвечала Василиса, – а кроме них никого.

– Вот как? – протянул офицер. – Ни по кому, значит, не сохнешь?

Василиса покачала головой.

– Тогда давай выпьем за то, что нашла ты здесь себе новый дом.

Пригубив вино (хоть и чуточку, а все равно было сие ощутимо), Василиса почувствовала, что в душу ей плеснули весельем. Захотелось смеяться, не пойми от чего, болтать без умолку… До сих пор вино она пробовала лишь во время причащения, и то ударяло оно ей голову, а тут впервые сделала глоток.

Михайла

Ларионович наблюдал за ней с удовольствием.

– А выпивать тебе почаще нужно, матушка! Вон как глаза заблестели! А то все скромница скромницей.

– Разве ж это плохо? – смутилась Василиса.

– Смотря для кого. Барышням скромность пристала, а у нас тут житье простое, лучше уж повеселиться лишний раз, тем более что смерть рядом ходит.

Василиса отвела взгляд и отщипнула от грозди несколько ягод винограда, упругого и сочного до хруста. Михайла Ларионович тем временем растянулся еще привольнее, чем прежде, придвинувшись при этом к своей гостье.

– Я с тех пор, как мы встретились, все гадаю: и как ты добралась досюда? – полным глубочайшего интереса голосом осведомился он.

Василиса, почти ничего не скрывая, объяснила, что присоединилась она к солдаткам, отправленным сюда на поселение.

– Что ж тебя погнало в этакую даль?

– Да, как муж помер, все немило стало, вот я и решила податься, куда глаза глядят.

Как и всегда при попытке солгать, бросило ее при этом в жар, но офицер, казалось, принял все за чистую монету.

– Что ж, – сказал он, поднимая пиалу с вином, – царствие небесное твоему мужу!

Василиса ощутила, как горячо плеснул к ее щекам румянец. И пиалу опорожнила до дна, стремясь унять волнение.

Михайла Ларионович надкусил персик, пристально глядя на девушку.

– Вот ведь фрукт, – сказал он, – чуть надавишь посильнее, как с дерева снимать, гнилью пойдет. Обращаться с ним приходится деликатнейшим образом, прямо как с вашим женским полом! – он засмеялся.

Василиса не смогла побороть любопытства:

– Вы, небось, давно женаты, раз так хорошо все про женщин знаете.

Офицер слегка улыбнулся этой наивной хитрости:

– Не женат я. И не был.

– Что ж так? – втихую обрадовалась, но и удивилась девушка. – У нас в деревне женятся смолоду. Батюшка, бывало, и в тринадцать, и в четырнадцать лет парней венчал, буде им невесты находились.

Теперь удивился офицер:

– Зачем же так рано?

– Да ведь у крестьян знаете как, – принялась объяснять Василиса, – ежели в одной семье семеро по лавкам – не прокормишься, а в другой детей раз два и обчелся – работников мало, то девку из большой семьи сбыть поскорее рады. А другая семья лишние руки получит. Только как девку в дом отдать без венца? Вот и венчают. Пусть она и постарше парня будет, но подрастет же он рано или поздно.

Михайла Ларионович покачал головой:

– Как же так: разве девушка – всего лишь рабочие руки?

– Ну а кто же она еще? – простодушно удивилась Василиса. – Свекровь ее на смотринах еще и проверит на излошадность – заставит пол мести, либо чугуны из печи таскать – смотрит, чтоб работать была лютая.

– Ишь ты! – подивился Михайла Ларионович. – Как скотину выбирают. А ведь женщина для наслаждения создана, – он прикоснулся губами к запястью Василисы.

Девушка вздрогнула и замерла, но руку не отняла.