Святая с темным прошлым
Шрифт:
– Да и тебя захочешь не забудешь! – произнес он не то в шутку, не то всерьез, и, наклонился к ней, видимо желая поцеловать. Однако Василиса в смятении опустила голову, и ему удалось прикоснуться губами лишь к волосам у нее на макушке.
Оставшись наедине с собой в лазарете и развернув принесенный им сверток, чтобы вновь полюбоваться тканью, обнаружила Василиса поверх лазоревого полотна зеркальце в серебряной оправе с хитроумно украшенной рукояткой. И тут же непроизвольно прижала руку к груди, словно надеясь тем самым утихомирить высоко подпрыгнувшее сердце.
XXVII
«…Чем дольше жила я при нем, тем больше дивилась тому, как умеет он к любому человеку войти в расположение и чью угодно дружбу завоевать…»
Рождество
Их полковой священник, иеромонах Даниил, поначалу не питал к Василисе теплых чувств. Хоть девушка на исповеди и божилась ему со слезами, что никогда не называла себя монахиней, почитал он ее обманщицей. Еще до появления Василисы в лагере ревновал к ней офицерских жен, что, таясь от своего духовника, наведывались к «старице». А после готов был увидеть в ней солдатскую девку и благословлял при встрече словно бы нехотя, презрительно поджав губы. Но, регулярно посещая лазарет, чтобы причащать умирающих и ободрять борющихся со смертью, и видя самоотверженный труд Василисы, он понемногу сменил гнев на милость. И хоть к прозвищу девушки «святая» отнесся неодобрительно, но исцеление Федора заставило его по-новому взглянуть на необычную обитательницу лагеря. Во время праздника введения Богородицы во храм, услышав, как Василиса подпевает хору на клиросе, он впервые завязал с ней беседу и, узнав, что она поповна, не смог скрыть свой интерес. А на Николу зимнего [16] сам разыскал девушку после службы и милостиво предложил присоединиться к певчим на Рождество. По словам Якова Лукича, с которым Василиса поделилась своей радостью, это было равносильно заключению мирного договора.
16
Праздник Святого Николая чудотворца, 6 декабря. Здесь и далее все даты приводятся по старому стилю.
По большим праздникам службы в лагере проходили под открытым небом, так как ни одна палатка не смогла бы вместить около тысячи солдат и офицеров гарнизона, офицерских жен и детей, и их прислугу, вывезенную сюда, на край империи, из центральных губерний России, где и генералы, и капитаны, и даже подпоручики владели деревнями с большим или меньшим количеством душ. Не скудное царское жалование кормило и одевало премьер-майоров и прапорщиков по всей империи, а никому не ведомые мужики, пашущие, сеющие и жнущие не с тем, чтобы самим жить в довольстве, а чтобы в сотни, в тысячи раз меньшее число господ могло, не заботясь о хлебе насущном, одерживать победы во славу императрицы, с шиком ухаживать за дамами, вкушать азарт карточной игры, блистать на балах или даже черкать вирши в альбомы уездных барышень. Однако едва ли кому-либо из бравых отцов-командиров, со склоненными головами слушающих сейчас Евангелие, приходилось об этом задумываться. Как не задумывались они и о том, что бабы крестьянские рожают сыновей не себе на радость и в утешение, а для того, чтобы царю-батюшке или государыне-императрице было из кого набрать рекрутов, да положить их затем в чужой земле под чужими небесами во имя того, что именуется в казенных бумагах «интересами Российской империи».
Могли ли размышлять о том в Рождественскую ночь солдаты? Бог весть… В двух тысячах верст к северо-востоку от Ахтиара полыхало восстание Пугачева, всего четыре года назад, как и они, бившего турок под Бендерами, и защитники осажденного Оренбурга уже видели в страшных снах виселицы с качающимися на них дворянами. Но под ясными звездами Тавриды рабы-солдаты мирно стояли бок о бок с господами-командирами, внимая торжественным распевам Рождественского тропаря: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума…»
В те минуты, когда хор умолкал, и вместо него раздавался зычный голос отца Даниила, стоявшая на клиросе Василиса позволяла себе скосить глаза на Михайлу Ларионовича. Офицерам с их домашними почтительно выделили место прямо перед импровизированным алтарем, так что находился ее возлюбленный совсем близко от нее и выглядел так величественно и торжественно, словно был одним из волхвов, пришедшим почтить младенца-Христа. Он тепло отвечал девушке взглядом, но делал это
«Дева днесь Пресущественнаго раждает…» – выводил голос Василисы, но душою она была не в Вифлеемской пещере, где появлялся на свет Спаситель. Ее собственное сердце, так долго вынашивавшее любовь, но никак не дававшее чувству воли, не в силах более терпеть раскрылось в ту ночь. Нежность и восхищение, радость и трепет, восторг и желание струились из него беспрепятственно и разливались, как море, на берега которого привел ее Михайла Ларионович из монастырского уединения.
«Слава в вышних Богу и на земли мир, и в человецех благоволение…»
Переполненный счастьем голос девушки возносился к самому небу, доверяя ему свои чувства, и в ответ нисходили на нее такая радость и покой, точно ангельские крылья, обняв согрели ей душу. И каждый взгляд на Михайлу Ларионовича все больше и больше внушал Василисе, что никто так не заслуживает горячего чувства, как он, своей отвагой и веселостью, умом и добротой, гордой статью и чарующим взором. Едва ли нашелся бы во всем свете человек, могущий противостоять его обаянию!
Она впервые открылась любви, как цветок солнцу, ощущая горячее прикосновение светила и преображаясь в его лучах. Как же сладостно для сердца быть открытым! Не скукоживаться в одиночестве, не сжиматься в страхе, а распахивать лепесток за лепестком навстречу светлой радости. Не гадать с тревогою о том, что будет дальше, не печалиться, сколь многое разделяет тебя с любимым, но жить одним мгновением восторга, превосходящим, может быть, всю последующую жизнь остротою чувства.
Вновь украдкой бросая взгляд на Михайлу Ларионовича, она надеялась увидеть то же, что испытывала сама, в его глазах. Но видела в них другое: покой, силу и горделивую уверенность в себе человека, привыкшего побеждать.
На святках, омраченных для девушки памятью о смерти отца, Михайла Ларионович все время был в разъездах. С его собственных слов Василиса знала, что Кутузов объезжает татарские селения на западном берегу Тавриды, встречаясь с местной знатью и духовенством. Бекам он дарил изящные кинжалы, изготовленные здесь же, в лагере солдатами, бывшими кузнецами в своих деревнях, которым в радость было взяться за привычный труд. Священникам же мусульманским – имамам – преподносились деревянные четки редкой красоты. Изготовил их тоже солдат, бывший столяр, из корня тополя, коий давал необыкновенный узор: темные пятна на светлом фоне. Подарки преподносились по случаю праздника Рождества Христова с уверениями в том, что, милостью императрицы, любая вера может быть свободно исповедуема в пределах государства Российского. Беки кланялись, благодарили, приглашали к себе в дома на угощение, а имамы деликатно замечали, что Коран также чтит Ису сына Марьям как великого пророка. И те, и другие вслух дивились тому, насколько свободно их русский гость владеет турецким языком, а про себя – как у него хватило смелости явиться к ним в одиночку, в сопровождении всего лишь одного слуги.
Разговоры же с татарскими старейшинами велись о том, что Россия желает Таврической земле процветания и свободы, в то время как турецкий султан выкачивает из нее налоги в свою казну и, попирая права татар, сажает на их престол своих ставленников.
– Однако сейчас нашим ханом стал тот, кто угоден России, в чем же разница? – насмешливо осведомлялся бек Фарид.
– Сахиб-Гирей был избран вашими же татарскими старейшинами, – деликатно напоминал Кутузов, – которые сразу осознали, какие выгоды крымскому ханству принесет независимость от Турции. Отныне вы можете сами управлять своей землей.
– Мы могли бы в это поверить, если бы присутствие ваших войск не напоминало нам об обратном, – усмехался мирза Наиль.
– Наши войска противостоят султану, но не татарам и ногайцам, чью землю турки считают своей – мягко возражал Кутузов.
– Турецкий султан – наш верховный калиф, и покровительство Турции нас не тяготило, – настаивал имам Дамир.
– Трудно представить себе, чтобы в крымском ханстве не нашлось своего духовного вождя! – выражал недоумение Кутузов.
Однако первые его поездки не принесли сколько-нибудь ощутимых результатов, кроме одного. Имам ближайшего к Ахтиару селения под названием Учкуй проявил к нежданному гостю большую доброжелательность, чем остальные, и, угостив его горячим, бодрящим напитком из местных трав, осведомился, где русский офицер так хорошо овладел турецким языком.