Святая с темным прошлым

Агилета

Генерал самодовольно улыбнулся своему отражению. На удивление всем, его положение никак не пошатнулось с кончиной императрицы Екатерины и воцарением ее сына Павла. Покровительствовавшая ему государыня преставилась год назад, и с тех пор Петербург не знал покоя: словно джинн, выпущенный из бутылки лишь тогда, когда он перестал уж и мечтать об избавлении, сын Екатерины проявлял не свойственную его натуре жестокость. Все любимцы покойной матери были в одночасье уволены с занимаемых должностей, сосланы в свои имения и публично опозорены. И ладно бы еще надменный временщик Платон Зубов, в свое время открыто насмехавшийся над цесаревичем, или Алексей Орлов, под чьим надзором испустил дух отец Павла, Петр III! Но отставка и бесчестие коснулись и ничем не провинившейся

перед новым государем княгини Дашковой, достойно возглавлявшей Академию наук и в последние годы перед смертью императрицы находившейся с нею в весьма натянутых отношениях. И слава Богу еще, что оба милых Екатерине Григория, Орлов и Потемкин, успели к тому времени переселиться в мир иной. Неизвестно, какие унижения ждали бы их, столь много потрудившихся не только на благо своей царственной возлюбленной, но и на благо отечества.

Кто же уцелел в эту злую пору заслуженного и незаслуженного сведения счетов со всеми, кто блистал при Екатерине? Он, генерал-поручик Голенищев-Кутузов. Да не просто уцелел: Павел благоволит к нему настолько, что доверяет новую дипломатическую миссию, не менее важную, чем блестяще проведенные им пять лет назад переговоры в Стамбуле.

Дело в том, что Пруссия польстилась на уговоры Франции разделить Европу меж собой, и российские дипломаты в Берлине бессильны убедить короля в том, что решение сие самоубийственно. Ах, если бы только удалось склонить монарха к антинаполеоновскому союзу с Россией, Австрией и Британией! Сам чрезвычайный посол, Никита Панин, молит прислать ему в помощь «доверенного агента», способного «разъяснить королю сущность дел, побудить его к работе, предупредить происки французов и разрушить их оковы». Кому, как не Кутузову доверять подобные дела! Для обсуждения подробностей новой миссии он и вызван сейчас на аудиенцию к государю.

Ему доложили, что карета заложена. Проводить Михайлу Ларионовича вышла жена. Она молча сняла некие невидимые мужскому глазу пылинки с его мундира и перекрестила мужа. Кутузов улыбнулся ей: Екатерина Ильинична всегда радовала его покорностью и бессловесностью. Чего еще желать от супруги? Красоту, юную свежесть и любовный пыл надобно искать вдали от дома.

– Достойно ли я выгляжу? – спросил он у жены, давая ей возможность высказаться.

– Ты – настоящий Агамемнон, – с почтением в голосе и глазах отозвалась Екатерина Ильинична.

Сидя в карете и преодолевая незначительное расстояние, отделявшее его дом от Зимнего дворца, Михайла Ларионович воскрешал в памяти те фрагменты «Илиады», что были связаны с Агамемноном. Предводитель армии ахейцев в войне против Трои, он носил лестный титул «царя царей». Война закончилась поражением троянцев, а, стало быть, «царь царей» был увенчан лавровым венком победителя. Что ж, недурное сравнение подобрала Екатерина Ильинична! По возвращении надо будет поблагодарить ее за это.

Перед тем, как явиться императору Павлу кандидатом на роль «доверенного агента», Кутузов, разумеется, видел его и раньше. Сын Екатерины всегда производил на него впечатление болезненно обидчивого и совершенно не умеющего держать себя в руках человека. Впрочем, возможно ли быть иным, если ты нелюбим собственной матерью, отстраняем ею от всяких государственных должностей, а года твои таковы, что сама природа требует быть занятым полезным делом? Но нет, изволь томиться в Гатчине, как в золотой клетке и ежегодно обеспечивать трон новыми наследниками. Да от такой жизни, право, недалеко до умопомешательства!

После взаимных приветствий, которые Кутузов произносил умиротворяюще приятным голосом, а Павел – отрывистым и как будто раздраженным, император перешел сразу к делу:

– Граф Панин отзывался о вас как о человеке, коему можно доверить самые деликатные вопросы, – произнес он таким тоном, как если бы ни на мгновение в сие не верил. – Скажите же, как вы полагаете подтолкнуть Пруссию к союзу с Россией?

Он вскинул голову и оглядел Кутузова взглядом учителя, экзаменующего неспособного к наукам ученика.

Михайле Ларионовичу не пришлось раздумывать: такой вопрос он предполагал:

– Прежде

всего, – сказал он, позволяя себе легкую улыбку, – я напомню его величеству о том почтении, которые Вы, Государь, питаете к его августейшему дяде [79] . А затем уверю его в том, что армия русская с виду уже ничем не отличается от прусской, а потому было бы затруднительно иметь нас в качестве противника: как отличить своих от чужих на поле боя?

– Хм! – с удивлением сказал Павел, не ожидавший такого начала. Он и не подозревал, что Кутузов найдет столь полезным его приказ переодеть армию в мундиры прусского образца. Это волей неволей располагало к собеседнику, о чем сказали Кутузову смягчившиеся черты лица императора. Но Павел вдруг снова встревожился:

79

Имеется в виду Фридрих II Великий.

– Стало быть, вы поддерживаете мои нововведения? А вот ваш учитель, граф Суворов, восстает против них.

Что за прелестный поворот беседы! Кутузов не мог не знать, что Суворов, открыто подавший голос против насаждаемой Павлом бессмысленной муштры и крайне неудобной формы на прусский манер, сейчас в опале. Попробуй отзовись тут с уважением об Александре Васильевиче! Но и очернять того, кому Михайла Ларионович был стольким обязан, включая славу Измаильского сражения, не поворачивался язык.

– Я полагаю, что у Пруссии есть чему поучиться, – обходя молчанием Суворова, ответил Кутузов. – Фридрих Великий был человеком необычайно широких взглядов. Его веротерпимость, отмена пыток, реформа судебной системы достойны всяческого восхищения. Что до военных вопросов, то я, в свое время, путешествуя по Европе, не раз встречался в Вене с Лаудоном и старался усвоить его уроки. Ваше Величество наверняка помнит, что он был фельдмаршалом при императоре Фридрихе.

Судя по выражению лица Павла, тот едва ли об этом знал, но кутузовские слова произвели на него впечатление. И следующий каверзный вопрос был задан им уже без всякой личной неприязни к собеседнику, скорее, по инерции:

– В то путешествие вас, кажется, отправила императрица Екатерина? Вы и вообще были у нее в большом фаворе, не так ли?

«Да и заслуженно!» – чуть было не вырвалось у Кутузова, но он сдержался и, отвечая, придал своему голосу тот медовый оттенок, что всегда безотказно действовал на людей.

– До сих пор я служил при государыне Екатерине, Ваше Величество, а потому мои заслуги отмечала она. Буду счастлив, если и Вы, Государь, сочтете меня достойным поощрения.

Так мало-помалу Кутузов уверенно занимал позицию за позицией, и к концу их беседы Павел благосклонно утвердил его назначение агентом русского двора при прусском дворе.

Чем неприступнее цитадель, тем больше оснований уважать себя за победу. Сделавшись доверенным лицом непредсказуемого, взбалмошного и недоверчивого Павла, Кутузов стал считать себя почти всемогущим.

* * *

Павел Петрович Романов оказался одной из самых трудных крепостей, которые Кутузову доводилось штурмовать. Человек с исковерканной душой опасен в любой социальной роли, а уж в роли самодержца – тем паче. Благие порывы в отношении подданных – ограничение барщины тремя днями в неделю, ящик для жалоб на стене Зимнего дворца – непринужденно сочетались со шпицрутенами для нижних чинов за недостаточно напудренный парик или не до блеска начищенные штиблеты. Армию лишили удобной формы, разработанной самим Потемкиным, и вырядили, как паяцев, на прусский манер – в узкие фраки, панталоны и перчатки. Парики с косицами, чеканный шаг… Долгие годы проведший затворником в Гатчине, Павел не имел другой возможности приобщиться к военному делу, кроме как устраивая парады перед своим дворцом. Со вступлением же затворника на престол не только несколько несчастных рот, но и вся армия принялась чеканить шаг на плацу вместо того, чтобы отрабатывать жизненно важные в бою приемы.