Святое озеро

Наумов Николай

— Пиши сейчас вексель на пятнадцать тысяч!

— Писать? А Калмыков-то как же?

— Пиши, если говорят тебе! Если ты со мной шутил, так и я с тобой пошутил! — сердито ответил Петр Никитич, подавая ему заранее приготовленный им вексельный лист.

— Хе-хе-хе-е! Так вот оно что, ты пошутил! А я-то было испугался. Ах ты боже мой, даже ровно душу-то захолонуло! Ну… ну давай напишем! А не то, может, завтра бы утречком написали, а? Теперь бы поговорили на мировой-то, а? Да выпей ты. Ну, поцелуемся не то.

— Для чего же целоваться-то?

— Ну… ну, уважь, я вот хочу закрепиться с тобой!

— Умойся поди прежде, а

то посмотри на лицо-то, точно его кто в масле поджаривал, — насмешливо ответил Петр Никитич.

— Вот уж ты и грубишь! Позволь тебе только на ноготь наступить, так уж ты всю ступню отдавишь, сейчас зазнаешься! — обидчиво отозвался Харитон Игнатьевич, отирая лицо полотенцем. — На себя-то бы прежде оглянулся, хорош ли! Дай-ко вот тебе капитал-то, хе-хе-е… нос задерешь превыше Ивана Великого.

— Оба хороши будем, нечего сказать! Пиши же вексель, — настойчиво повторил Петр Никитич.

— Что так приспело тебе? Не убежит! Я вот еще подумаю, писать ли, кабы еще какого обману не вышло.

— Харитон Игнатьевич, я не шутя говорю тебе: брось ломаться! Слышишь? — крикнул, выходя из себя и поднимаясь с сундука, Петр Никитич. — Не доводи меня до греха.

— Оо-о! Ну, а что ты сделаешь мне, что ты стращаешь-то меня?

— Даешь вексель или нет?

— Хе-хе… а ты вот испей мадерцы-то, побалуй меня, старика. Ведь я тебе в отцы гожусь по летам-то, — ты бы это вспомнил, Петр Никитич. Мне уж, коли чего я не по ндраву сделаю, и простить бы можно. Ну, ну, уж коли ты неотвязный такой — изволь, напишу. Где у нас чернильница-то? Перо-то еще есть ли? — говорил он, вставая и намереваясь выйти из комнаты.

— Сиди, не хлопочи, у меня все есть, — ответил Петр Никитич, вынимая из портфеля глухую дорожную чернильницу и гусиное перо, вложенное в пакет, в котором лежал приговор.

— Запасливый же ты, хе-хе… — ответил Харйтон Игнатьевич, надевая круглые очки в толстой серебряной оправе.

Писание векселя под диктовку Петра Никитича шло очень долго. Харитон Игнатьевич поминутно облизывал перо губами; выводя буквы, поводил и языком по направлению пера, кряхтел и вздыхал, точно нее на плечах тяжесть, превышавшую его силы. Лоб и щеки его лоснились от пота. Наконец, окончив писать, он вздохнул и, поплевав на пальцы, потер руку об руку.

— Теперь все по форме? — спросил он, когда Петр Никитич, прочитав вексель, бережно сложил его и опустил в карман.

— Все по форме, — ответил Петр Никитич. — Только завтра утром сходим засвидетельствовать его к маклеру.

— Ну и слава богу, что он управил нас! Теперь уж, стало быть, мы неразрывны с тобой? — спросил он.

— Не отцепишься, если б и захотел! — с иронией ответил Петр Никитич.

— И отцепляться надобности не вижу… Ну, выпьем же для почину дела… Давай нам бог жить без греха… любовно… да добра наживать… — торжественно произнес Харитон Игнатьевич. Они крепко обнялись и поцеловались, завершая дело. Харитон Игнатьевич позвал и Дарью Артамоновну, одетую ради приезда гостя в шелковый шугай, и заставил ее тоже поцеловаться с Петром Никитичем. Заздравная рюмка обошла их поочередно. За ужином развеселившийся Петр Никитич рассказал собеседникам о проделке своей с крестьянами. Харитон Игнатьевич хохотал, слушая его, и время от времени острил, ио под конец задумался.

— Проворный же ты, ай-ай! — произнес он, покачав головою, — Неуж в Расее-то у вас все такие?

— Есть и почище, — самодовольно улыбаясь,

ответил Петр Никитич. — Есть такие, тузы, что миллионы мимоходом проглатывают и не давятся.

— И сходит с рук?

— Сходит! Мелюзга-то попадается подчас, а кто покрупней, так не бывало еще примера.

— Ну и кра-а-й! — удивленно произнес Харитон Игнатьевич. — Вот бы где пожить, ума-то бы понабраться! А впрочем, нечего скучать, — с раздумьем продолжал он, — теперь и сибирскую-то пашенку так уназмили привозным-то из Расеи добром, что урожай-то со сторицей пошел! Скоро, поди, отборную-то фрухту уж из Сибири в Расею повезут… А все, брат, скажу, хошь бы одним глазком посмотреть, как это у вас там миллионы-то глотают!

–

На другой день, часов в десять утра по узенькой лестнице двухэтажного деревянного здания, стоявшего около базарной площади, в верхнем этаже которого помещалась контора маклера, поднимались Петр Никитич и Харитон Игнатьевич, надевший на себя на этот раз лисью шубу и высокую бобровую шапку, отчего вся наружность его представляла сплошной мех, разнообразный только по цвету и густоте шерсти. Раздевшись в смрадной передней, они вошли в контору. Помолившись на икону, висевшую в переднем углу, Харитон Игнатьевич подошел к маклеру, сидевшему у стола за грудой бумаг и книг и не обратившему даже внимания на вошедших.

— Вексёлек бы мне требовалось, Матвей Степанович, засвидетельствовать; за большое бы это одолжение счел, — обратился к маклеру Харитон Игнатьевич, подавая вексель.

Маклер молча взял из рук его вексель и, внимательно прочитав его, осмотрел к свету.

— Ого-го-о! Пятнадцать тысяч! — с удивлением произнес он, посмотрев на Харитона Игнатьевича. — Ты на что же этакую страсть денег занимаешь? — более мягким и даже радушным голосом спросил он, окинув в то же время своим насупленным взглядом Петра Никитича, стоявшего у порога, в стороне от них.

— По делу понадобилось: новое дело завожу, Матвей Степанович! — ответил Харитон Игнатьевич,

— Какое?

— Ругаться будете, коли сказать-то вам… Да оно, пожалуй, и следует обругать меня… Ну, да уж коли фундамент заложил, так волей-неволей, а дом выводи, — говорил он, разводя руками. — Кожевенный завод сооружаю, слыхали ли?

— А-а… что ж, это дело хорошее, выгодное, только смотри, пойдет ли? — предупредил маклер.

— В этом-то и задача вся! Про себя-то полагаю, что надо бы пойти ему, — задумчиво говорил Харитон Игнатьевич, — а за все прочее никто как бог!

— Хорошее дело… похвально… Пора тебе за ум взяться, не докуда хламьем торговать. Человек вы оборотистый… наперед скажу: маху не дадите… Поздравляю… рад… рад… — и маклер, протянув ему руку, дружески пожал широкую с коротенькими сучковатыми пальцами длань Харитона Игнатьевича. — В мещанах уж не останетесь… гильдию внесете? — спросил он.

— Уж как ни пойдет дело, а гильдии не минуешь!

— Видней… видней будет… почету будет более, — убедительно говорил маклер, то хмуря, то приподнимая свои густые брови. — Очень рад за вас, давай вам бог… может быть, еще и послужим вместе, кто знает, — заключил он. — Только… только… — произнес он, искоса осмотрев Петра Никитича. — Ведь это, кажется, тот самый Болдырев, что писарем в X-ой волости? — вполголоса спросил он. — Поселенец, что несколько лет тому назад шлялся по городу в опорках и рвани… с поздравительными стихами по купцам ходил, а-а?..