Святослав. Великий князь киевский
Шрифт:
— Малый приём? Выходит, дело семейное. Но и тайное, полагаю. Узнаю Рюрика: по обычаю своему, грамоте не доверяет, на словах передаёт.
— Пора бы ему самому уже приехать, чай, три часа неспешной езды от Белгорода до Киева.
— Пора, пора... — Святослав обдумывал, где сподручнее принять посла. В стольных палатах, во всём величии великокняжеского облачения, или здесь, по-домашнему, как ближнего боярина своего соправителя? — Отведи-ка его в библиотеку. Паисия и переписчиков выдвори.
Ягуба кивнул, ушёл. Святослав, немного помедлив, поднялся, скинул босовики,
— Ты один здесь? — спросил Святослав.
— Один, великий князь, Ягуба всем велел уйти. Что случилось?
— Гости уже съезжаются, а Рюрик посла прислал. Думаю, для пакости. Ты кстати здесь. Останься.
Князь подошёл к ларю, сел рядом с княжичем, мельком взглянул на рукопись, узнал «Слово», полистал, взял один лист, вытянул руку, отстраняя от себя, и прочитал молча, чуть шевеля губами и щуря дальнозоркие глаза.
— Да-а... — вздохнул он, — подводит зрение...
Вошли Ягуба и Рюриков посол. Ягуба отступил в сторонку, а посол прямо у двери поклонился поясным поклоном, метнул взгляд на Борислава, узнал княжича и заговорил торжественно:
— Великий князь, государь! Брат твой [53] и князь Рюрик Ростиславич тебе крепкого здоровья желает!
— Подобру ли доехал, боярин?
— Благодарствую, великий князь. От моего господина к тебе слово.
Святослав кивнул, приглашая говорить. Боярин помедлил и твёрдо, раздельно выговорил:
53
Брат твой — формула феодального равенства, здесь — соправительства.
— Отпусти хана Кунтувдея, наградив за бесчестье.
— А известно ли брату моему и князю Рюрику Ростиславичу, что хан Кунтувдей меня поносными словами лаял и буйствовал в стольном граде? И что было то, почитай, уже месяц назад?
— Хан — Рюриков вотчинник, на его земле сидит. Ежели он виноват — суд над ним Рюриков!
— В Киеве я великий князь!
— Господин мой и князь велел передать, что ежели ты упорствовать станешь...
— Ты с кем говоришь, боярин! — перебил посла Святослав.
— Не я — князь Рюрик Ростиславич моими устами глаголет! — повысил голос боярин. — Ежели ты упорствовать станешь, то поднимется меж вами нелюбье...
— Грозишь? Да я тебя сейчас, невзирая на посольство твоё...
Но боярин, не дрогнув, продолжал ещё громче:
— И ежели не отпустишь хана с честью, не приедет князь и все Ростиславичи на пир! Так сказал мой господин и князь, так я тебе, великий князь, говорю!
— Ягуба! — вскочил Святослав. — Вышибить посла вон! То и будет мой ответ!
Боярин побагровел. Ягуба замешкался, подыскивая слова, чтобы успокоить великого князя, не дать совершиться непоправимому.
— Дозволь сказать, великий князь. — Борислав слегка поклонился.
— Ну?
— У Кунтувдея под стягами тысяча воинов...
— Самые
— По-нашему, он — воевода молодший.
— Ну? — Разгневанный князь ещё не понял, куда клонит княжич.
— Так уместно ли тебе, великий государь, поступки какого-то молодшего воеводы разбирать? То забота киевских бояр.
Святослав сел, огладил бороду, на лице его промелькнула тень улыбки. Он взглянул на руку, повертел перстень, снял с пальца, полюбовался и протянул послу.
— Добрый ты слуга моему брату и князю. Возьми. И передай Рюрику: заботу его мы понимаем и разделяем. Подумают киевские бояре, как поступить с ханом. Мы их совет на весы своего суждения положим и со всем тщанием рассмотрим. Иди, боярин! Ягуба, проводи посла с почётом.
Посол стоял, не понимая что произошло. Он уже приготовился к позору, к тому, что поскачет с горькой вестью к князю и тот обрушит на него гнев за плохо выполненное поручение... И вдруг...
— Иди, боярин, иди с миром...
Боярин взял перстень, поклонился, попятился к двери. Ягуба ушёл за ним.
— За совет спасибо. Знатно рассудил, Борислав, и хана унизили, и Рюрику место указали, и решение за собой оставили. — Святослав потёр на пальце то место, где прежде сидел перстень. — А посол-то прост. Смел, предан, но прост.
— Да, великий князь, не Ягуба...
Что-то обидное усмотрел князь в словах Борислава, и нахмурился.
— Ты Ягубу не задевай, Борислав. Мой он со всеми потрохами, мы с ним с малолетства рука об руку идём и в горе, и в радости. Умён, предан.
— Скорее хитёр, чем умён.
— Говори-ка, Борислав, прямо. Со мной тебе играть словами нет нужды.
— Не слушай Ягубу, не вели читать на пиру «Слово о полку Игоревом».
— Та-ак... С отцом игуменом виделся, как я понимаю... Был он у меня, сует свой нос не в свои дела, не может забыть, что княжеского роду.
— У отца игумена возражения пастырские, я же прощу тебя взглянуть с высоты великокняжеского стола.
— Что-то не пойму я тебя, Борислав. Не ты ли в Киев певца привёз? Не ты ли повестью его восторгался?
— И восторгаюсь — великое творение!
— Что же получается? Для тебя великое, а для других пусть за семью печатями останется? Когда люди чего не знают, в три короба больше того, что есть, наговорят.
— Не ко времени сейчас повесть, великий князь.
Княжич сказал это и сразу подумал: вот сейчас великий князь поймает его на слове и высмеет, как только он умеет. И поделом — действительно, кто может знать время для великих творений? Они возникают нежданно-негаданно, по велению таланта, на пересечении боли в душе гения и тревог времени... Вадимысл написал свою повесть несколько лет назад, когда после поражения князя Игоря Южная Русь лежала беззащитной перед готовыми, как барс к прыжку, степняками. И тогда этот гневный и горький, кровью писанный, в плену выстраданный призыв был бы... Эх, что толку вспоминать... Когда бы ни написал свою повесть певец, читать её собрались только сейчас... Так, значит, время всё-таки играет роль в судьбе гениальных творений?..