Святослав. Великий князь киевский

Лиманов Юрий Леонидович

— Осмелюсь напомнить, великий князь, хан — владетель тюркских родов, на Рюриковых землях сидит, ему верный пёс.

— Свои дела с Рюриком сам улажу. Больно силён он стал союзом с кунтувдеевскими родами.

Ягуба преувеличенно громко вздохнул.

— Что засопел, боярин? Полагаешь, круто?

Ягуба кивнул.

— Возможно... Да больно причина удобная: поношение государя на его же земле. Добрый случай соправителю моему Рюрику урок преподнести. Что ещё?

— Князь Игорь Святославич... — Ягуба остановился, по едва заметному движению

князя уловил, что тот заинтересовался, и стал подбирать слова: — Князь Игорь дружинного своего певца, из плена вернувшегося, не принял.

— Вот как? — Святослав задумался.

В дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь ответа, вошла мамка, за ней давешняя кормилица с ребёнком на руках. Это был утренний ритуал, заведённый Ягубой после смерти Марии, чтобы отвлечь Святослава от горестных мыслей о безвременно ушедшей жене. А правнуков хватало — многочисленные внуки исправно поставляли их...

Ягуба неслышно отошёл в сторону.

Мамка поклонилась в пояс, проворковала:

— Великий государь, твой правнук тебе доброго утра желает!

Святослав взял младенца, приподнял пелёнку с его личика, улыбнулся умильно, почмокал, сделал козу, покачал, спросил мамку:

— Это который?

Своих правнуков великий князь частенько путал, и вопрос мамку не удивил.

— Княжич Мстислав, государь. Видишь, глазёнки голубенькие, а реснички собольи, а бровки куньи. Мстислав, государь.

— Да, да... Мстислав. — Князь смешно почмокал, протянул пискляво: «Мстисла-ав, аушеньки», вернул мамке ребёнка. — Унеси.

Мамка передала ребёнка кормилице, поклонилась поясно, выплыла, за ней кормилица протиснула дородное тело в дверь, успев стрельнуть глазами в боярина.

«Настырна», — подумал Ягуба, но без раздражения, скорее даже как-то ласково.

— Открой-ка, — снова приказал князь, и Ягуба, без дальнейших слов поняв его приказ, захлопнул Псалтирь и тут же открыл, ткнул пальцем в нижнюю строку.

— Читай.

— «Так скоро понесли неправедную казнь говорившие в защиту города, народа и священных сосудов...»

Святослав сказал, кутаясь в душегрейку:

— Неправедная казнь... Дружинного певца прогнал... Ты сам-то прочитал повесть?

— Виноват, великий князь, руки не дошли, — ответил Ягуба, поражаясь, как Святослав даже из тёмных предсказаний Псалтири, во что Ягуба не верил и над чем втайне посмеивался, хотя и уважал в князе выдающиеся ум и всестороннюю образованность, умеет извлекать зерно истины.

— Не дошли, не дошли... Зачем поставлен?

— Говорят, великой силы творение.

— Вот именно, что великой. И славу поднимает.

— Игореву? — осторожно спросил Ягуба.

Оказывается, князь уже всё знал. Видимо, Борислав успел доложить. Быстро шагает в милостях княжич, не пора ли укоротить его? А может, и не Борислав — даже Ягуба не знал всех осведомителей старого лиса, великого князя, своего друга и благодетеля.

— При чём тут Игорь? «Говорят»... — передразнил князь. — Мне вот говорят, нашу славу поднимает.

А что Игорь смел, так о том давно на Руси песни слагают. Да только к смелости ещё кое-что надобно... Вот думаю: не слишком ли высоко нашу славу поднимает повесть?

— Если ревнивыми глазами, конечно, смотреть...

— Вот именно, если ревнивыми. А у тебя руки не дошли. И опять без стука вошла мамка, за нею кормилица.

— Государь, твой правнук тебе доброго утра желает. Святослав заулыбался, принял спелёнутого ребёнка, подкачал, чмокая.

— Это который?

— Княжич Святослав, государь. Вишь, глазёнки тёмненькие, а сам белёсенький, что лён. И родинка...

— Да-да... родинка... Неси.

Мамка с кормилицей ушли.

— Счастлив ты во внуках и правнуках своих, великий князь, — заговорил Ягуба, стараясь отвлечь князя от треклятой повести. И кто только успел его упредить?

— Счастлив-то счастлив, только куда я их пристрою?.. Поднимает нашу славу... А ты не удосужился. И приходится мне с чужих слов судить...

— Виноват, государь, — сказал Ягуба.

— Где теперь певец обитает?

— Княжна Весняна в своём загородном доме приютила.

— Почему Игорь певца прогнал? — задумался Святослав.

Ягуба вспомнил слова Паисия:

— Сказано в Евангелии: «Приобретай мудрость». Игорь не приобрёл, — Кому мудрость в укор, а кому и во славу...

Святослав чуть приметно улыбнулся, но тут опять вошла мамка с новой кормилицей.

— Государь, твой правнук тебе доброго утра желает.

Кормилица протянула князю ребёнка, но тот его на руки брать не стал, только спросил:

— Это который?

— Княжич Ростислав, государь. Глазёнки-то раскосенькие, половецкие, а волосики светленькие, твоего корня.

Святослав улыбнулся, сделал козу.

— У, половецкое отродье, гули-гули... А всё же на меня похож, верно? Ну ладно, унеси.

Мамка с кормилицей вышли.

— Значит, так и порешим: заберёшь повесть и наградишь певца. И милость окажем, и покровительство увечному, чем Игореву гордыню уязвим. А повесть сбережём, никуда она из моей библиотеки не денется.

— Мудрость твоя велика!

— Оставь, боярин, знаешь ведь, не люблю... — Князь поморщился. — Кого за певцом пошлём?

— Может, княжича Борислава? — мстительно предложил Ягуба в надежде унизить княжича мелким поручением.

— Княжича за певцом? Не велика ли честь? — раздражённо сказал Святослав.

Борислав занимал особое место и при дворе, и в мыслях великого князя. Его не переставали мучить угрызения совести, что не признает он внука перед всеми, сироту, выросшего после смерти боярыни Басаёнковой в его доме. Всех детей, и внуков, и правнуков отеческой любовью наделяет, а этого, первого внука, обделил, хотя тайно души в нём не чаял. Но что делать? Признать его сейчас — значит оскорбить память Марии. Если уж признавать, то надо было делать это при её жизни — повиниться и признать, а теперь уж поздно...