Святослав
Шрифт:
— Что же ты замолчал, Мутор? Разве княжьи дружинники недобрые люди?
— Дело не в том, — промолвил Мутор, — что дружинники плохие люди, только, видишь ли, их очень недолюбливают у нас в предградье. Что делает княжья дружина? Спит, ест да еще пьет меды из княжьих медуш. Впрочем, — добавил он, -теперь и ты дружинник…
Микуле стало горько от этих слов: ведь он шел не ради еды и питья.
— Это я пошутил, — поправился Мутор, заметив, как съежился Микула. — Ты, брат, не дружинник, а воин. Я тоже, если понадобится, стану
В это время на Боричевом взвозе появились дружинники, и Микула с Мутором долго смотрели, как они спустились к Днепру и стали купать лошадей.
— Добрыню ты разыщешь, — повторил Мутор. — Ступай на торг, спроси. Вот дочь найти труднее — князей много, и у каждого дворов немало.
— Княгиня Ольга ее взяла…
— А ты думаешь, у княгини Ольги один двор? Нет, брат мой, есть у княгини двор и на Горе, и тут, за городом, в Выш-городе, в Ольжицах, в Будутине. Хороша наша княгиня Ольга, да много дворов имеет.
О Добрыне, как оказалось, разузнать было очень просто. Первый же дружинник, к которому робко приблизился на торге Микула, ответил, что знает Добрыню-любечанина. Однако тут же добавил, что Добрыня недавно уехал в Новгород и вряд ли этим летом вернется. Значит, Микуле нечего было искать Добрыню.
Пытался Микула расспросить кое у кого на торге и о дочери, но какова она собой, как попала в Киев, где работала, толком объяснить не мог.
— Была у меня дочь, — говорил он, — молодая, кареглазая, взяла ее княгиня, а куда — не ведаю…
Кто и что мог ответить на это отцу, у которого болело сердце по дочери, который видел ее даже во сне такой, какой ушла она из землянки над Днепром?
Так Микула долго и тщетно пытался что-нибудь узнать о Малуше на Подоле, и вдруг какой-то подолянин-седельник сказал ему:
— А почему бы тебе, человече, не сходить на Гору самому? Микула поднял глаза.
— Да разве туда пустят?
— Почему не пустить? Лишь бы по делу:… Хочешь — пойдем со мной. Надо мне снести воеводе седла. Если поможешь, пойдем.
Микула охотно согласился помочь, взвалил одно седло на шею, два взял под мышки и двинулся вслед за седельником, который тащил на спине несколько седел.
Так они и поднялись на Гору. Микула боязливо прошел следом за седельником через ворота и очутился на большом дворе, где стояли княжьи терема да хоромы бояр и воевод. Позднее, когда Микула старался припомнить, что он видел на Горе, все путалось у него в голове: обливаясь потом, шел он мимо каких-то теремов, хором; в одном месте Микула приметил Перуна с золотыми глазами, серебряными усами — перед ним горел огонь… Все это напоминало Микуле дивный сон, и он не знал, где кончался сон и начиналась явь.
Хорошо запомнилось только одно: когда они отнесли седла во двор какого-то воеводы и Микула остался один, он отступил в сторону, чтобы не попасть в людской поток, прошел через сад и: очутился у городской
В этом уголке княжьего двора было безлюдно и тихо, У самой стены стояли старые груши, на их ветках — ульи. Микула даже испугался: на ульях были такие же знаки, какие он когда-то видел в лесу.
Присев под одной из груш, он вспомнил ту далекую ночь, когда острым топором стесывал знаки с деревьев — только щепки летели на залитую лунным светом траву.
А теперь он в Киеве, на Горе, и опять над ним знаки, а скоро, может быть, завтра, он пойдет с князем против ромеев, и этот знак-знамено будет развеваться над ним…
«Что же случилось? — думал он. — Чей я теперь и какое зна-мено мое?»
В это время на тропинке вблизи стены послышались шаги. Микула вскочил и увидел, что к нему приближается женщина, еще молодая, красивая, в светлом платне, со связкой ключей в руке.
Заметив Микулу, женщина остановилась — она, видно, не ждала, что кого-нибудь здесь встретит, и очень удивилась, но взгляд ее был ласков, на губах играла улыбка.
Микула низко поклонился женщине, а она приветливо кивнула головой.
И тогда, обрадовавшись, что ему встретилась хоть эта женщина, Микула подошел ближе и сказал:
— Дозволь мне, жено, спросить. Была у меня дочь… Малу-ша. Давно когда-то взяла ее к себе княгиня Ольга. Вот я и зашел сюда ее поискать.
Женщина вздрогнула — верно, не ждала, что этот человек подойдет к ней, да еще и заговорит, — даже ключи зазвенели в ее руке.
«А может, — подумал Микула, — она княжьего роду? Защити меня копьем своим, Перун, помоги спуститься с Горы на землю!»
Женщина смотрела на Микулу, и теперь он увидел, что глаза у нее не такие добрые, как ему показалось сначала, не таким красивым было и ее сердитое лицо.
— А ты почему тут очутился, на Горе? — спросила женщина.
— В Киев пришел и сюда, на Гору, попал потому, что иду на брань, за Русь и земли, — бормотал бессвязно Микула.
Тогда женщина вздохнула с каким-то, казалось, облегчением, поглядела на драную сорочку Микулы, на его лапти и почему-то улыбнулась.
— Знала я Малушу, — промолвила она, — встречались когда-то. Рабыней она была на дворе у княгини Ольги.
— Точно, — согласился Микула и засмеялся. — Я — холоп, дочка — рабыня, такие мы все, робьи люди… А жива ли она?
— Дочь твоя Малуша жива, — ответила женщина.
— Слава Перуну! — вырвалось у Микулы. — Где же она?
— Жива, — продолжала женщина, — только живет не в Киеве. Она работала на Горе, да не справлялась, вот княгиня и отослала ее в свое село…
— Добро! — промолвил Микула. — Малуше, пожалуй, лучше в веси, нежели здесь, на Горе. Теперь мне больше ничего и не нужно. Лишь бы Малуша была жива и здорова. А если вернусь с войны, то разыщу ее, отвезу в свое село, к Висте. Скажи, кого благодарить мне, что узнал всю правду о Малуше, и как тебя величать?