Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII-XIV вв.)
Шрифт:
Впрочем, более или менее достоверные сведения о Смоленской земле охватывают почти тысячелетний период, предшествовавший времени, когда жил Авраамий. Археологические и гидронимические (в особенности) данные свидетельствуют, что в этот период Смоленская земля была заселена балтийскими племенами с возможными (в северной ее части) финноязычными вкраплениями. Этот балтийский локус «днепровско–двинской» культуры обладал своей спецификой и был достаточно устойчивым — тем более что в I тысячелетии (исключая самый конец его) он был внутренней частью балтийского пространства. Положение стало меняться с VII–VIII вв., когда началась инфильтрация в этот ареал славянского элемента, вскоре ставшего здесь доминирующим. Балтийский элемент постепенно отступал, уступая свое место славянскому, аккомодировался ему, и тем не менее на рубеже I и II тысячелетий он на Смоленской земле, очевидно, еще присутствовал, хотя и в сильно оттесненном состоянии. Существенно, что балты с этой территории скорее всего никуда не уходили, но переходили на славянскую речь. С IX века (а может быть, и несколько ранее) началась норманнская экспансия. Смоленск она затронула непосредственно. Норманнская принадлежность многих гнездовских курганов (при том, что Гнездово в свете археологических раскопок и интерпретации находок все более и более претендует на роль «перво–Смоленска») не вызывает сомнения и свидетельствует о достаточной степени укорененности норманнского элемента в смоленской жизни – вв. Во всяком случае нужно помнить о том, что с IX века он не только присутствует в Смоленске, но и усиливается, что есть основания говорить об особой шведской колонии в Смоленске [8] , что, наконец, Смоленск был важнейшим опорным и транзитным пунктом для норманнских купцов и благодаря такой посреднической роли города предметы норманнского импорта распространялись достаточно широко по Руси [9] . Разумеется, к рубежу двух тысячелетий в Смоленске и его ближайших окрестностях и балтийский и норманнский этнический элемент был, видимо, в основном ассимилирован славянской этноязыковой стихией, но опыт совместного проживания на одной территории с балтами в течение нескольких веков и с норманнами (как, например, в Гнездове, где население было смешанным славяноскандинавским) не прошел даром и был усвоен и впоследствии распространен и на более обширные пространства, и на более широкий круг жизненных ситуаций. Необходимость и умение жить бок о бок с «чужим», который все чаще вовлекался в ситуацию, когда интересы «своего» и «чужого» оказывались общими и через эту общность интересов «чужой» становился — хотя бы ситуационно — и «своим», гость, к которому следовало относиться с опаской, — гостем, связанным с тобой общим делом и заслуживающим особого внимания и уважения, было самым ценным приобретением первых веков смоленской
8
Ср.: Ате 1952, 146; Cross S. 1946 и др. — Общее состояние проблемы освещено в книге: Ловмяньский 1985 (здесь же специально отмечается и роль Смоленска в русско–норманнских связях).
9
Уже давно было высказано предположение, что довольно многочисленные скандинавские предметы, найденные на территории Владимирской и Ярославской губерний, были привезены сюда шведскими колонистами из Смоленска. См. Ате 1914, 35—37 и др.
И в том и в другом направлении Смоленску удалось сделать многое, использовав свое исключительно выгодное положение в системе коммуникаций Восточной Европы, в самом центре огромной крестовины, концы которой выходили далеко за пределы общерусского пространства Киевской Руси. В самом деле, Смоленск оказался естественным центром скрещения важнейших путей, определяющих связи в этой части Восточной Европы. Находясь посередине пути из варяг в греки, Смоленск во внутреннем общерусском горизонте связывал Новгород с Киевом, а во внешнем «международном» — Скандинавию с Византией, и никто из тех, кто передвигался по этому пути, начиная с Андрея Первозванного, не мог миновать Смоленска (разве что в неизбежное вмешивалось еще более неизбежное — смерть, как в случае Афанасия Никитина, скончавшегося на обратном пути из Индии, совсем немного «Смоленска не дошед»). Но Смоленск стоял посередине и другого, «широтного», пути, связывавшего город с Балтикой (через Западную Двину) на западе и с Северо–Восточной Русью и далее с Булгарским Поволжьем на востоке. Значение Смоленска на этих восточноевропейских перепутьях, его особая выделенность были тем больше, что Москва (возможно, сверстница Авраамия Смоленского) только еще набирала рост, Рига едва возникла, когда Авраамию было около пятидесяти, а Вильнюсу только еще вообще предстояло быть основанным, век спустя после смерти Авраамия. Естественно, что Смоленск рано стал важнейшим транзитным пунктом и торгово–ремесленным центром в этой части Восточной Европы, ориентирующимся на дальние «международные» торговые связи, на организованные и планируемые контакты, что и придавало городу то своеобразие, которое, видимо, существенно отличало его от других древнерусских городов [10] .
10
Современный исследователь пишет: «Рядовые жители Гнездова, по–видимому, более всего занимались торговлей, но также и ремеслом. Отмечалось, что поселение это значительно отличалось от древнерусских городов X — начала XI в. как по планировке, так и "по времени существования, а в известной мере и по формам социальной организации". "Появление такого рода поселений обусловлено в первую очередь своеобразием торговли IX–XI вв., охватывающей широкие слои населения". Такие центры возникали на "бойких перекрестках торговых путей" и именовались в Северной Европе "виками". Идея о сходстве Гнездова с такими "виками", в частности, с Биркой в Швеции, Скирингссалем в Норвегии и Хедебю в Дании, мне представляется исключительно плодотворной. Это объясняет многое в истории Смоленской земли IX–X вв., всей Руси (и ждет своего исследователя)». См. Алексеев 1980, 142–143, ср. также Булкин, Лебедев 1974, 11–17; Клейн, Лебедев, Назаренко 1970; Jankuhn 1971 и др.
Это своеобразие Смоленска и его населения, во многом определявшее особенности истории города и ту специфическую атмосферу, которая была ему присуща, состояло в учете своего места в более широком (в частности, «международном») круге связей, в готовности к ним и способности активно поддерживать их, в особенно заинтересованном отношении к информации, в духе терпимости и открытости как «ближнему», так и «дальнему», в раскованности, инициативности, любознательности, деловитости и известной динамичности, в свободе от «узкоместных» комплексов и сознании своего законного равенства с другими. Вольные ветры Балтики долетали до Смоленска, и сейчас давний договор смоленского князя с Ригой и Готским берегом (1223–1225 гг.) читается не только как деловой документ: в нем слышна жизнеутверждающая музыка свободного, равного, благодатного сотрудничества — а рядъ мои съ немьци таковъ аже боудоуть мои смолняне въ ризе вольное търгование имъ въ ризе аже боудоуть смолняне на гътьскомь березе вольное търгование имъ на гътьскомь березе аже боудоуть немъци въ моемъ смольске вольное имъ търгование въ моемь смольньске а места на корабли вольная како немечичю тако и смолняниноу… [11] .
11
См. Смол. грам. XIII–XIV вв. 1963, 10. — Ср. также в договоре 1229 г. (список А, готландская редакция): Всякому латинескомоу человекоу свободенъ путе из гочкого берега до смольнеска без мыта тая правда есть роуси изъ смольнеска до гочкого берега (Указ. соч., 23–24). И какое трезвое и разумное понимание того, что принадлежит времени и с ним уходит, а что сохраняется традицией, преемством! Ср.: Се азъ князь смоленьскии олександръ докончалъ есмь с немьци по давному докончанью како то докончали отци наши деди наши на техъ же грамотахъ целовалъ есмь крестъ а се моя печать [а] Что дееть ся по временомъ то отиде по временомъ (Указ. соч., 25: Список В, готландская редакция, 1297–1300 гг.).
Та роль, которую играл Смоленск с ранних пор и вплоть до монгольского нашествия (а отчасти и несколько позже), объясняет естественную тягу к просвещению и многостороннее культурное развитие, столь характерные для этого города. Два критерия особенно показательны при определении уровня культурного развития — грамотность в разных социальных слоях населения и наличие собственно литературных (не «деловых») текстов. По обоим этим критериям Смоленск должен получить высокую оценку, причем именно на XII век (и даже особенно на 2–ю его половину) и на начало XIII века, т. е. на время жизни Авраамия Смоленского, приходится расцвет культуры в этом городе. Есть основания говорить, что грамотность была обычна не только в среде духовенства, но и в верхнем слое власти, о чем свидетельствует княжеская переписка, как предполагают, происходившая в основном без помощи духовных лиц из ближайшего окружения (ср. переписку между Изяславом Мстиславичем и смоленским князем Ростиславом Мстиславичем, правившим в Смоленске с 1125 г. по 1159 г.) [12] , грамоты Смоленской епископии (с 1136 г. по XIII век, ср. «Устав» Ростислава от 1136 г., подтвердительную грамоту епископа Мануила, 1136 г., данную грамоту Ростислава епископии, 1150 г., грамоту «О погородьи и почестьи», 2-е десятилетие XIII в.), торговые договоры с Ригой и Готским берегом (о–в Готланд), первый из которых относится к 1223–1225 гг., смоленские берестяные грамоты, начиная с XII–XIII вв., эпиграфический материал, прежде всего граффити на стенах церквей в Смоленске [13] , отчасти сфрагистические материалы и т. д. [14] Оценивая «смоленские» тексты и прежде всего общий их объем, нужно, конечно, помнить и об утратах, нередко очень существенных. К их числу относится и не дошедшая до нашего времени смоленская летопись, оставившая свои следы в некоторых других памятниках и во всяком случае теперь не вызывающая сомнения в ее существовании [15] . Тем больше оснований ставить вопрос о «смоленской» литературе и литературном контексте «Жития Авраамия Смоленского». Речь идет о двух текстах, созданных, видимо, ближе к концу XII века, — некрологической Похвале смоленскому князю Ростиславу Мстиславичу («О великом князе Мстиславе [надо: Ростиславе. — В. Т.] Смоленском и о церкви») [16] , вероятно, как своего рода подготовке к канонизации князя, учредившего смоленскую епископию, и повести «О перенесении мощей Бориса и Глеба на Смядынь» [17] , посвященной этому событию, имевшему место в годы княжения Давида Ростиславича (1180–1197 гг.) и подготовленному чудом, о котором сообщили летописи под 1177 годом [18] . Эти тексты, представляющие собою как бы фрагменты житийного типа, вероятно, могут рассматриваться как своего рода предварительные пробы, учтенные позже при составлении «Жития» Авраамия Смоленского, ставшего первым смоленским святым.
12
С перерывом в 1154 г., когда Ростислав княжил в Киеве первый раз (второе его княжение в Киеве приходилось на 1159–1167 гг.).
13
Ср.: Хозеров 1928, т. II, 354 и особенно Воронин 1964, №2, 171— 178 (прежде всего трехстрочное граффити № 7) и др.
14
Особое место, конечно, занимает известная надпись на корчаге, найденная в Гнездове при раскопках кургана № 13 (где, между прочим, были обнаружены и диргемы эпохи Аббасидов, 848–849 гг. и 907–908 гг.). Не вызывает никаких сомнений, что надпись должна рассматриваться как факт смоленской истории, но неясность ряда вопросов, связанных с происхождением ее (как и самой корчаги), существенно ограничивает адекватную оценку и самое интерпретацию надписи в «смоленском» контексте.
15
Помимо старых публикаций фрагментов Н. И. Петровым и И. И. Орловским ср. в последние десятилетия: Тихомиров 1956, 356–357; Воронин 1972, 271–275; Щапов 1972, 276–282; Щапов 1974, 47–59; Алексеев 1980, 16–20 и др.
16
Кроме уже упомянутой публикации «Похвалы князю Ростиславу» и соответствующей статьи Я. Н. Щапова см. Сумникова 1973, 128–146, ср. Слов, книжн. Др. Руси 1987, 374–376 (Л. В. Соколова).
17
См. Орловский 1909, вып. 1, 211–212; Воронин, Жуковская 1976, 69–75.
18
Ср.: Слепленъ бысть Мстиславъ князь съ братомъ Ярополкомъ отъ стрыя своего Всеволода, и пусти я въ Русь; водома же има слепома и гниющема очима и яко доидоста Смоленьска и придоста на Смединю, въ церковь св. мученику Бориса и Глеба, и ту aбie постиже и Божiя благодать. «Житие Бориса и Глеба» рассказывает об этом чуде подробнее. Мощи Бориса и Глеба были перенесены из Вышгорода на Смядынь, в Смоленск, где был убит младший из братьев (А о святемь Глебе не вьси съведяаху, яко Смолиньске убиенъ есть — «Сказание о Борисе и Глебе»).
В связи с темой культурной жизни Смоленска едва ли можно пройти мимо колоритной фигуры Климента Смолятича, видимо, уроженца Смоленска или Смоленской земли, умершего после 1164 г. За ним прочно закрепилась репутация «книжника и философа», не имевшего себе равных «в Русской земле» (Ипат. летоп. под 1147 г.; именно в этом году, в обход установленных правил, Климент занял митрополичью кафедру в Киеве, которую, однако, он должен был оставить в 1154 г.). Но даже независимо от места рождения Климента его связь со Смоленском, который он, кажется, рано покинул ради схимничества в Зарубе (южнее Киева), не вызывает сомнений. В своем «Послании» к смоленскому пресвитеру Фоме Климент пытается защититься от упреков в тщеславии, обнаруживая при этом и свой культурный горизонт, и специфику своих экзегетических установок в отношении библейских текстов: Речеши ми: «Славишися пиша, философ ся творя», а первие сам ся обличавши: егда к тобе что писахъ, ни писати имамь. А речеши ли: «Философиею пишеши», а то вельми криво пишеши, а да оставль азъ почитаемая писания, азъ писах от Омира, и от Аристоля, и от Плamона, иже во елиньскых нырехъ славне беша; аще и писахъ, но не к тебе но ко князю, и к тому же нескоро. И несколько далее, настаивая на своем праве идти в толковании священных текстов глубже уровня буквальности, он вопрошает: Нестъ ли лепо пытати потонку божествьныхъ писаний? И отчасти перехватывая инициативу: Всуе приводиши оучителей своего Григоря, речеши бо, оу Григоря беседовал есмь о спасенiи душевнемь, а еда коли порехох ли оукорих Григоря, но еще исповедаю, яко не токмо праведенъ, но и преподобенъ, но аще дерзо рещи святъ есть, но обаче того аще не оучиль тя. то не веде, от куду хощеши поручившаяся тебе душа руководити […] Ища сего потонку тщеславитилися велиши, любимиче, поминаю же пакы реченаго тобою учителя Григоря. его же и свята рекъ не стыжюся. но не судя его хощю рещи но истиньствуа. Григорей зналъ алфу. якоже и ты, и виту, подобно и всю. КиД (?), словесъ
19
См. Никольский 1892, 104, 126. — О дальнейшей роли Смоленска в письменной культуре ср. Смол. край 1994.
Н. Редков на основании процитированных фрагментов и предполагая смоленское происхождение Климента делает вывод, что «в первой половине XII века в Смоленске была высшая школа, что Смоленский пресвитер Фома учился у учителя Григория, вероятно, грека — греческому языку и толкованию Св. Писания. […] что и сам м. Климент […] получил свое образование в Смоленске, и что, следовательно, высшие школы в Смоленске существовали и ранее» [20] . Нечто подобное допускал в своей «Истории» и Татищев, говоря о смоленском князе Романе Ростиславиче (1160–1180 гг.), который «был вельми учен всяких наук», а также «к ученью многих людей понуждал, устрояя на то училища и учителей, Греков и Латинистов, своею казной содержал и не хотел иметь священников неученых» [21] . При том, что это сообщение Татищева было поставлено под некоторое сомнение [22] , в Смоленске, видимо, действительно была школа, ставившая себе задачей нечто большее, чем просто обучение грамоте, и, возможно, она была не одна, и действительно были «Греки и Латинисты» (можно напомнить, что еще при деде Романа князе Мстиславе Владимировиче из Греции в Смоленск прибыл Мануил, ставший впоследствии епископом Смоленским). Предполагают, что эта «высшая» (название, конечно, условное и неосторожное) школа с учителями греками и латинистами, в которой, может быть, учился и Авраамий, была основана при церкви Иоанна Богослова [23] . Не стоит поддаваться искушению видеть в древнем Смоленске «верхнеднепровские» Афины, но сама картина смоленских мальчиков, изучающих греческий, или молодого Климента Смолятича, «потонку пытающего» библейские тексты в свете Платона и Аристотеля, внушает чувство гордости и стоит многого. Несомненно, многое говорит об уровне просвещения в Смоленске и история его сношений, прежде всего деловых, торговых, с Западом, с «немецкими гостями». Эти сношения предполагали определенную практику контактов, требовавших от смольнянина-купца умения объясняться, будучи в Риге или на Готском берегу, и объяснить «немецкому гостю» в Смоленске то, что необходимо. Контакт людей разных национальностей (русских, немцев, шведов и др.) был одновременно и контактом языков — и русского, и немецкого, и латинского: без знания языка, слова не могло бы совершаться дело, и потому слово языкъ в договорах Смоленска с Ригой и Готским берегом, обозначающее чужестранца, с которым входят в деловые отношения, всегда предполагает и язык этого чужестранца — латинский (он действительно был употребителен при сделках), немецкий, «готский» (эти определения представлены в договорах многими десятками примеров). Лишь один из характерных фрагментов: …оутвьрдили миръ что был не мирно промьжю смольньска и ригы и готскымь берьгомь всемъ коупчемъ Пре сеи миръ троудили ся добрии людие Ролфо ис кашеля, Божий дворянинъ тоумаше смолнянинъ аж бы миро быль и до века, оурядили пакъ миръ како было любо руси и всемоу латинескомоу языкоу кто то оу роусе гостить : На томъ мироу аж бы миръ твьрдъ быль тако быль князю любо и рижанъмь всемъ и всемоу латинескомоу языкоу И всемь темь кто то на оустоко моря ходить : аж бы нальзлъ правдоу то напсати како то держати роуси с латинескымь языкоме и латинескому языкоу съ роусию то держати. Аж быхомъ что тако оучинили того Богъ не даи аж бы промьжю нами бои былъ (Торговый договор Смоленска с Ригою и Готским берегом, 1229 г. Список А, готландская редакция, 5–12) [24] .
20
См. Редков 1909, 35–36, ср. также 26.
21
Татищев же указывал, что в этом радении делу просвещения Роман настолько поиздержался и истощил казну, что смоляне устроили своему князю погребение на свой счет, собрав сумму, превышающую годовой доход со всего княжества.
22
См. Голубинский 1904, 712.
23
Церковь была построена при Романе Ростиславиче — созда церковь камену святаго Iоана и украсивъ ю всякимъ строеньемъ церковнымъ и иконы златомъ и финиптомъ украшены (ПСРЛ III, 123).
24
Стоит напомнить, что первоначальный текст этого договора, над которым трудились в Риге рыцарь Ральф из Касселя и смолнянин Тумаш Микалевич, был составлен на латыни и лишь позже переведен на немецкий. — У «немецких гостей» в Смоленске был свой двор, где находился склад товаров, и своя церковь, где, в частности, хранилась образцовая мера (обе в едино место что лежить оу святое богородици на горе а другая в латиньской церькви обе ровнати. Список В, 139–140).
Один из наиболее серьезных историков Смоленска писал: «Трудно ли было Смольнянину усвоить себе язык, нравы и обычаи своих европейских гостей, если ему приходилось часто ездить в прибалтийские города, жить там, обделывать торговые дела, а вместе с этим вести близкое знакомством немецкими купеческими семьями, постоянно видеть Немцев у себя дома, говорить с ними, оказывать их купцам гостеприимство у себя и сталкиваться с ними в бесконечно разнообразных житейских отношениях. Смольняне никогда не могли приобрести замкнутости, отчужденности от иностранцев и наоборот чем далее, тем более сближались с ними» [25] . И иностранцы платили смольнянам и Смоленску тем же. Разве не навсегда вписан в историю города человек Божий, млад верстою, благочестивъ сый в заповедехъ господних, […] цветый преподобным житием, постом и молитвою сияя, бо яко звезда богоявленна посреди всего мира Меркурий, что был на службу взятъ отъ недръ римсiи власти, бе бо святый родомъ отъ области римскiя, сынъ некоего князя! Это ему в самую тяжелую для Смоленска минуту явилась в Печерской церкви Богородица и, подняв его с земли, сказала ему: Чадо Меркурие, избранниче мой! Посылаю тя: иди скоро, сотвори отмщение крови християнския; шедъ победи злочестивого царя Батыя все войско его. Это он, совершив подвиг, пришел в город через Мологинские ворота, держа в руке свою собственную отрубленную голову, и под брань некоей девицы, направлявшейся за водой, лег у ворот и отдал Господу душу свою. И память о нем с XIII века сохранялась в устном предании, прежде чем она была записана [26] . А если говорить о том, что ближе к теме, то разве не Лука Прусин (на рубеже XII–XIII вв. Пруст могло обозначать только прусса, но не немца [!] или, по меньшей мере, человека, жившего среди пруссов) оказался единственным среди игуменов и священников города, кто встал на защиту Авраамия при первом, самом страшном гонении на него! — Ведому же ему на снемъ, явися Господь в то время преподобному Луце Прусину у церькви честного архангела Михаила. Стоящю ему на молитве въ 9 часъ, и гласъ бысть ему, глаголющь, яко «се возводить блаженнаго моего угодника на снемъ съ двема ученикома, истязати хотять, ты же о немъ никако же съблазнися». И глаголаше блаженый Лука на снимающихся на блаженаго Аврамия и на уничижающихъ его: «Много бо бес правды хулящей и уничижають; но да быша греси его на мне были! И вы слышасте, яко хотеша сътворити преже сего не имуще страха божия и тации же безумнии и епископъ и како хотеша бес правды убити и. Иже и еще порокъ золь и хула, и клятва зла, и гневъ божий и за 30 летъ пребысть, и еще вы прибудеть, аще ся того не покаете» [27] .
25
См. Голубовский 1895, 253–254.
26
С этим подвигом Меркурия Смоленского перекликается фрагмент «Жития» Авраамия, оправданный ситуацией, сложившейся после его смерти: И тако раздруши ныне измаилтескыя языкы, разсыпи и расточи, яко прахъ от гумна ветру, молитвами пречистыя ти матере, и възвесели новыя люди избранное стадо, гневъ свой устави, избавление и милость подати, да и еще прибудеть, твоею храними милостью, вседрьжителю господи, да не ркуть языци, где есть богъ их, но услыши и приими молитву всехъ молящих ти ся, иного бо упованиа и помощи не имамъ разве тебе.
27
См.: «Житие преподобного Авраамия Смоленского и службы ему» (Розанов 1912, 1–24; Altruss. hag. Erz 1970). Текст цитируется по списку ГИМ, собр. Уварова, № 350, лл. 322–343, с несколькими исправлениями по другим спискам, в соответствии с публикацией ПЛДР [кн. 3]. XIII век. М., 1981, 66–105.
Говоря об успехах просвещения в Смоленске, нельзя упускать и того, что относится к распространению и внедрению христианства, о чем, в частности, можно судить и по развитию церковного строительства. Ранее предполагалось, что крещение Смоленской земли произошло в 990 г., хотя в последнее время эта дата оспаривается и крещение относят к 1013 г. [28] Парадоксальность смоленской ситуации состоит в том, что при значительных успехах в церковном строительстве (в одном Смоленске в домонгольское время за немногим более чем век было сооружено 26 храмов [29] и четыре вне городских пределов) упорно сохранялись остатки язычества, о которых можно судить отчасти и по «Житию» Авраамия Смоленского (см. ниже) и тем более (и раньше) по грамоте Ростислава Мстиславича о судах или «тяжах», подлежащих ведению Церкви (1151 г.). Действительно, хотя сам город находился в месте скрещения важнейших путей, вокруг места были глухие, дикие, непосредственно переходящие в мощный языческий ятвяжско–литовско–латгальский ареал. Вчерашние язычники, новая паства часто буквально смотрела в лес, да и пастыри, как видно из «Жития» Авраамия, в значительной мере оказывались недостойными возлагаемых на них пастырских обязанностей. Но вместе с тем нельзя, видимо, полностью исключать и некоторой большей, чем в других местах, толерантности в отношении пережитков в быту, закрывания глаз на факты двоеверия. Да и в самом Смоленске религиозная жизнь не была вполне монолитной: на глазах у всех стояла «латинская божница», а подчеркивание религиозной розни сулило бы проигрыш в торговых делах, которыми в городе многие жили. Тем не менее храмов было много и при некоторых должны были быть школы. Да и наличие Смоленской епископии ко многому обязывало.
28
См. Тихомиров 1956, 355; ср. Алексеев 1980, 239 и др.
29
См. Воронин, Раппопорт 1979, 400.
Церкви не только приобщали смольнян к основам христианской жизни, к просвещению и грамотности. Сами по себе, своей архитектурой, иконами, живописью (в том числе и монументальной), пением, они воспитывали людей и эстетически, при том что эстетическое воспринималось в слиянии с нравственным и душеспасительным, и красота — красота Божьего мира — не укладывалась целиком в рамки чисто «эстетического» и была внешним образом, знаком божественной глубины. Хотя первые каменные храмы в Смоленске были сооружены еще в первой половине XII века [30] , особенно интенсивное строительство церквей развернулось во 2–й половине XII века и в начале XIII. При князе Романе был построен уже упоминавшийся храм Иоанна Богослова, а неподалеку от него несколько позже «латинская божница» в виде ротонды. В 80–х годах XII века в Смоленске появился замечательный собор Михаила Архангела с убедительной группировкой масс и отмечаемым исследователями «вертикализмом» [31] . С этого времени можно говорить не только о зрелом уровне архитектурного творчества в Смоленске, но и о создании особой смоленской школы, достаточно самостоятельной и отличной от киевско–черниговской [32] . Смоленских мастеров начинают с тех пор приглашать для храмового строительства и в Киев, и в Новгород, и в Псков, и в Рязань.
30
Первым смоленским каменным храмом был храм Успения Богородицы (1101 г.). В 1145 г. на Смядыни был возведен большой храм Бориса и Глеба, а приблизительно в то же время в загородной княжеской резиденции была построена церковь Петра и Павла, украшенная фресками и мозаичными полами.
31
Летописец писал о соборе Михаила Архангела: такое же несть в полоунощнои стране и всимъ приходящимъ к ней дивитися изряднеи красоте ея.
32
См. Раппопорт 1977, 20—21 и др. Ср. также Раппопорт, Смирнова 1976.
Но расцвет Смоленска, пришедшийся как раз на время жизни Авраамия, был недолгим. Вскоре после его смерти сгущаются тучи, и если «восточная» угроза, в полной мере осуществившаяся и в Северо–Восточной Руси, и в Киеве, не была для Смоленска чревата столь серьезными последствиями и тяготы татаро–монгольского ига стали здесь в достаточной степени ощущаться на 30–40 лет позже, то у города было немало и своих забот — и внутренних (споры и распри между Романовичами и Давыдовичами, конфликты — вплоть до столкновения смоленских купцов, в частности и немецких, с княжеской администрацией, — в связи с вокняжением в Смоленске Святослава Мстиславича, полоцкого князя), и внешних (напряженные отношения с Литвой, начиная с тех же самых 30–х годов XII века, когда то Ярослав [Всеволодович. — В. Т.] иде Смоленьску на литву и литву победи и князя их ялъ, 1239 г., то литовцы неоднократно вторгаются в северные пределы Смоленского княжества, в Торопецкую волость). Смоленск входил в новую полосу своей истории, и присоединение вскоре после польско–литовской унии 1386 г. Смоленского княжества к Литве (1395 г.) круто изменило исторический путь Смоленской земли.