Святой Алексей, человек Божий
Шрифт:
Но кто же эти таинственные обитательницы дворца? Дворец это или монастырь?
Это благородные римские женщины и девицы, посвятившие себя Господу и презревшие ради Него весь блеск, всю славу мира сего. Молитвы и пение псалмов сменяются у них ревностным изучением Св. Писания, а их жизнь проходит в чистоте и целомудрии и в широкой, истиннохристианской благотворительности. Вот между ними пламенная Марцелла, Софрония, Фелицитата, вот юная Марцеллина, сестра знаменитого миланского епископа св. Амвросия, вот благочестивая дева Азела и юная Фабиола, отрасль древнего рода Фабиев, вот великая Павла, недавно понесшая жестокий удар для ее сердца, и с нею молодая девушка, дочь ее Евстохия, с юных лет посвятившая себя Богу…
Каким же образом среди развращенного Рима, этого поистине второго Вавилона, создался, точно среди Ливийской пустыни, этот цветущий духовный оазис? Кто возрастил его?
С далекого Востока принеслось веяние, достигло холмов Тибра и посеяло здесь плодотворные семена, принесшие дивный плод. Спасаясь от преследования ариан, великий защитник православия Афанасий в 342 году явился в Рим. При нем находились два египетских отшельника, покинувших пустыни Нитрии, чтобы разделить с ним изгнание. Один из этих отшельников
Другой – Исидор, которому тогда едва исполнилось 20 лет, отличался впечатлительностью, живо интересовался всем, был кроток и любезен в обхождении, и скоро скромный инок, с любовью принятый везде, очутился среди высшего римского общества. Сопровождая обыкновенно Афанасия во время его посещений Констанции, тетки императора Констанса и сестры Константина Великого, оставшейся православною, несмотря на то, что вся ее фамилия была заражена арианством, или Абутеры, Сперанции и других благочестивых римских дам, Исидор, успевал познакомиться со всеми сенаторами и сколько-нибудь выдающимися личностями в Риме. Нет никакого сомнения, что он неоднократно, вместе с Афанасием, посещал и дом Евфимиана, отличавшегося особенным гостеприимством. Но чаще всего египетские странники бывали в доме Альбины, благородной и богатой вдовы, выдающейся сколько по уму и характеру, столько же и по знатности своего рода.
Альбина овдовела очень рано и отказалась от второго замужества, чтобы всецело посвятить себя воспитанию своей единственной дочери Марцеллы. Отличаясь христианскою ревностью, Альбина любила все-таки свет и мечтала о блестящей партии для своей дочери, о богатствах и почестях. Напротив, Марцелла, которой было не более 7 или 8 лет, была задумчивого и меланхолического характера. Кроткая и тихая девочка, она больше всего любила уединяться в комнате своей матери, молиться там и мечтать и при первой возможности уходила в церковь. Однако порой ее ум, развитой и наблюдательный не по годам, проявлялся в причудливых вспышках упрямства и экзальтации. Она почти неотлучно присутствовала при посещениях Афанасия и беседах его с матерью. Присев у ног великого пастыря, она не сводила глаз с его почтенного лица. Разговоры об иноческой жизни на Востоке, описание пустыни, ее ужасов, борьбы с ними, изображение дивных видений, посещавших отшельников, – все это производило на юную слушательницу потрясающее впечатление и воспламеняло ее воображение. На великих героев этой борьбы со страшными искушениями пустыни смотрели как на борца Иакова или как на человека, заблудившегося в пустыне и пришедшего в прямые соотношения или к адским силам или к высшему, незримому для обыкновенных смертных, духовному миру. Аммон и Исидор знали Памву, Серапиона и Макария в ужасной пустыне Нитрийской, пропитанной солью, наподобие высохшего дна морского. Они сами жили по правилам великого Пахомия, принятым по всем египетским обителям. Сам Афанасий прожил семь лет в Фиваиде, где видел св. Антония, Пахомия, Илариона; еще при жизни Антония он составил его жизнеописание; он мог в подробности рассказать, как жил великий подвижник на вершине утеса, между небом и землею. Он много рассказывал и о том, как юные девы и молодые вдовицы отрекались от мира и проводили строгую жизнь в монастырях, число которых тогда сильно возрастало на Востоке. Марцелла с восторгом, с благоговейным трепетом в сердце слушала эти рассказы и чувствовала, что во всем ее существе совершался какой-то внутренний переворот, происходила борьба самых противоположных мыслей и чувств. Уезжая из Рима, Афанасий оставил в доме Альбины жизнеописание Антония, и дочь хранила эту книгу как великую святыню, как руководство и главное правило в жизни.
Между тем юная Марцелла развивалась и, по словам современников, становилась решительно первой красавицей в Риме. Из послушания матери, не имевшей других детей и вполне посвятившей себя воспитанию дочери, она вышла замуж, но через семь месяцев овдовела, и тогда-то вполне раскрылся ее характер и стремления. Мать настойчиво желала, чтобы она во второй раз вышла замуж. Ей представлялись блестящие партии. Между всеми искателями ее руки более всех выдавался сенатор Цереалис. Это был один из самых знатных людей империи, несколько раз носил консульский сан и был в близких связях с императорским домом по сестре своей Галле, которая была невесткою Константина Великого и матерью Галла. У него было громадное состояние, которое он все предоставлял в распоряжение Марцеллы.
– Если бы я собиралась вступить во второй брак, я искала бы себе мужа, а не его богатства, – ответила Марцелла.
В свете все порицали Марцеллу и говорили с раздражением, что она попала в сети, расставленные ей духовенством. Мать также страшно раздражена была против дочери и не хотела ее видеть. Чтобы хоть отчасти успокоить раздраженную родню, Марцелла объявила, что она отказывается от принадлежащей ей части громадного наследства
Как трудно было ожидать, чтобы противодействие растленному духу времени в Риме началось именно в самых недрах высшей аристократии, чтобы знак к этому противодействию подан был именно женщинами, которые с такой пламенной ревностью устремились на этот путь и увлекли за собой патрициев! В христианской Церкви началось могучее движение, которое еще раз с поразительной силой доказало неиссякаемый источник нравственного возрождения, заключающийся в христианстве.
Излишне было бы и говорить о том, что семья Евфимиана находилась также под сильнейшим воздействием плодотворного духа, повеявшего с далекого Востока.
Глава 5
Повеявший с Востока дух нравственного возрождения коснулся не одних холмов Вечного города. Жизнеописания восточных отшельников распространялись во множестве экземпляров на Западе и всюду читались с величайшим восторгом. Мрачные и бесплодные острова Тосканского моря, ущелья Аппенин и Альпов, даже острова далекой Британии озарились лучами взошедшего с Востока света; всюду появились анахореты, одетые наподобие великих подвижников Египта. Не довольствуясь рассказами и описаниями, благочестивые люди Запада предпринимали путешествия на Восток и, посетив священные местности Палестины, спешили в пустыни Фивские, Нитрийские и Халкидские, эти знаменитые рассадники восточного монашества. Там молодые люди, иногда знатных римских фамилий, стремились поступить под руководство какого-нибудь знаменитого аввы, чтобы научиться подвигам аскетизма. Оттуда они писали своим родственникам и знакомым письма о необыкновенной жизни подвижников, о чудесах, совершаемых ими, об их неотразимом влиянии на общество. Более всего интересовались этими письмами среди благочестивого авентинского общества. Но ничьи послания не перечитывались с таким восторженным удивлением, как письма молодого далмата к своему другу. Этот далмат был не кто иной, как пламенный Иероним, а его друг – Илиодор, впоследствии епископ Альтинский. Илиодор вместе с Иеронимом удалился в страшную Халкидскую пустыню в Сирии, но не мог там остаться долгое время. Дорогие семейные узы, престарелая мать, любимая сестра, маленький племянник, даже старые служители, ходившие за ним в детстве, – все соединили свои просьбы, чтобы вернуть его на родину. Расставаясь с Иеронимом, он сказал ему на прощание: «Пиши мне из твоей пустыни».
«Слишком изнеженный воин, – действительно писал Иероним своему другу, – что делаешь ты под кровом родительским? Где вал и ров? Где зима, проведенная под палаткой? Однако Божественная труба прозвучала; вот небесный Вождь грядет на облаках сразиться с миром, а ты, который должен шествовать под Его знаменем, разве среди покоя думаешь ты участвовать в бою? Или из-под прохладной тени противустать солнцу? Нет, тело, привыкшее к тунике, не переносит тяжести лат; голова, покрытая льняным покрывалом, отказывается от шлема; рука, умягченная праздностью, раздирается, держа меч… Но что же, возразишь, разве мы во временах мученичества? О, обольщаешься ты, брат, обольщаешься, если помышляешь, что христианин может и один день провести, не претерпевая гонений; когда ты считаешь себя в безопасности, тогда-то и жди сильнейшего на тебя нападения. Наш враг непрестанно, яко лев, рыкая, ходит, некий кого поглотити, а ты говоришь о мире! Он там, во мраке, как лев в ущелье, подстерегает добычу, и ты в это время предаешься мирному покою! Со всех сторон – с десных, с шуих – огненное вожделение, богатство, сладострастие тщатся изгнать живущего в тебе Св. Духа и осквернить его храм – твою душу… Поверь моему опыту, я, говорящий с тобою, я, – пловец, избегший крушения, могу указать другим подводные камни. На этом житейском море Харибда, т. е. похоть, пожирает нас; Сцилла с улыбающимся лицом готовит смертельные козни добродетели. Весь этот берег враждебный, негостеприимный. Беги! Это море коварно, и затишье его обманчиво; его поверхность, спокойная и блестящая, едва зыблется легким ветром, но оно скрывает в своих недрах бездны, и его спокойствие умножает бури»…
Не то – пустыня! «О пустыня, – восклицает Иероним, – испещренная цветами Христа! Уединение, порождающее таинственные камни, из которых созидается храм великого Царя! Святое убежище, где наслаждаются общением с Самим Богом. Брат, что делаешь ты в мире, ты, который выше мира? Доколе будет тяготеть над твоей головою сень вещественных покровов? Доколе будет заключать тебя дымная темница городов? Поверь мне, не знаю, но вижу здесь более света. Здесь душа, свободная от земных забот, возносится к небесам»…