Святой черт
Шрифт:
Григорий засуетился: «Вот видишь, вот видишь, голубчик; так-то и они; но ведь я к ним прикасаюсь иначе, везде, когда бываю у них… А вот Феофан хотел, чтобы я не прикасался. О, какая глупость! Да разве можно зарывать талант в землю? Разве можно?» - спрашивал он меня.
Я молчал.
– Нет, нет, николи, пусть они себе и не думают, а я своего не брошу… А Сана-то, Сана? Видел Сану? Недавно только замуж вышла. А до замужества так прямо на всех и кидалась. Вот блудный бес-то. Так я ее вылечил, теперь ничего!..
Как ее лечил Григорий, я не спросил, да и вообще я мало говорил и
Из Петербурга, в первых числах мая, я поехал в Саратов, к Гермогену, по служебным делам.
На пути, в Москве, я с Гофштеттером, 5 сотрудником «Нового Времени», заехал к редактору «Московских ведомостей» - Льву Тихомирову. Он сначала не хотел меня принимать за то, что я, защищая в январе месяце Распутина, бранил его, Тихомирова, за изобличение в газете Григория. Я по телефону указал Тихомирову, что истина требует с ним беседовать. Лев Тихомиров смягчился и принял меня. Мы долго беседовали с ним о Распутине.
5
У «старца» с Гофштеттером была какая-то неприятность. Об этом можно судить из следующего письма Распутина к Сазоновым: «Ласкаю дорогих родных моих. Скажи Гофштеттеру, пусть меня никогда не бранит, - я его жену очень люблю, его - менее, и деток люблю, но они балуют. Всех целую». (Дневники Лохтиной.)
Он обвинял меня, а я, как мог, оправдывался…
– Вот вас за то, что вы стоите за Распутина, очень не любят Джунковский, Тютчева, воспитательница царских детей, и сама вел. кн. Елисавета Феодоровна.
– Да разве я виноват, разве у меня злая воля, что, не зная худого дела за Григорием, я защищал его.
– И теперь не знаете?
– Нет, теперь знаю! И уже защищать не буду. А почему вел. кн. не откроет глаза царям на Распутина, ведь она там часто бывает? А Тютчева? Что они накидываются на меня? Я давно слышал, что они ведут против меня кампанию и вредят моему, народному, святому, царицынскому делу!
– Да вы не горячитесь, - советовал мне Лев Тихомиров.
– Как не горячиться? Они, значит, боятся там рот раскрыть?! А я бы раскрыл, да ведь, как туда добраться-то мне. Прямо пойти, напролом, застрелят, как собаку, и вечной памяти даже не пропоют. Скажите княгине и Тютчевой, чтобы они не грешили, не травили меня. У меня и так врагов много. Пусть они сделают доброе дело: пусть изобличат Распутина. А мы люди маленькие, и ничего не можем сделать. Я и так еле-еле держусь в Царицыне.
Тихомиров слушал меня внимательно, и в конце концов мы как будто расстались друзьями, хотя он не обещал мне помочь ничем.
Приехавши в Саратов, я увидел там Григория, прибывшего из Казани, по всей вероятности, от Лохтиной.
В этот раз, вошедши из Гермогенова кабинета в свою комнату, я увидел довольно странную картину: в глубине комнаты стоял Григорий, одетый в мою рясу, и на нем был мой золотой наперсный крест. При виде меня, он как-то противно, заискивающе, как будто только что совершил какую пакость, начал улыбаться и говорить: «Ну, ну, что, дружок, как мне идет
– Ничего, идет, - протянул я, а у самого мысль в мозгах так и прыгала: « идет, как свинье шелковое платье.»
– А может лучше так, вот как?
– при этом Григорий взял со стола мой клобук и надел себе на голову.
– Нет, не идет, - сказал я, а сам думал: «Ох, монах, пусти тебя в монастырь, ты так намонашишь там, как козел в огороде с капустой».
– Вместе с этим я недоумевал: «И что ему в голову взбрело одеться в рясу; и крест повесил; уж не хочет ли быть попом? Вот тварь-то! Будет! Ведь не даром он мне как-то говорил: - Вот сделают меня попом, буду царским духовником, тогда уж из дворцов не выйду, а Прасковья пусть уже с детьми живет, а я только помогать буду, а домой не буду ездить. Ведь пройдет, ей Богу, пройдет!
Я мыслил об этом безошибочно. Через какой-либо час мое недоумение разрешилось.
Я начал собираться в Царицын. Гермоген мне говорит: «Погодите, не уезжайте; здесь дело есть».
– Владыка! Там же застой, без меня там и постройка монастыря остановилась. Я и так уже больше недели шляюсь. Отпустите.
– И вечно вы торопитесь!
– недовольно проговорил Гермоген.
– Останьтесь, уважьте мою просьбу, дам вам здесь серьезное дело, а там в Царицыне подождут.
– Ну, хорошо, владыка! Останусь. Не обижайтесь. Какое же дело прикажете делать?
– Да, вот, Григория Ефимовича нужно в священники приготовить.
– Владыка! Да он же безграмотный, читать и писать не умеет, да и в жизни…
– Ничего, покается, а его только нужно научить ектениям и возгласам.
– Хорошо. Ради послушания сейчас же займусь делом.
Сели мы с Григорием в гостиной за круглым столом, на мягком диване; Гермоген принес свой большой крупной печати служебник, и я начал учить Распутина священству.
– Ну, брат Григорий, вот произнеси это: «Миром Господу по…молимся».
Григорий в служебник не смотрел, водил только пальцем приблизительно по тому месту, где было напечатано прошение, задирал высоко голову, вытягивал губы и каким-то гнусавым голосом монотонно тянул: «Мером Господу помолимся!»
При этом казалось, что он уже заранее представлял себя в роли священника, влюблялся сам в себя и мечтал, без сомнения, как он наденет рясу, в рясе окончательно вберется во дворец и будет царским духовником.
В первый день он выучил первое прошение.
Я думал: с таким учеником я далеко не уйду! И не ушел.
Весь второй день я бился с Григорием над вторым прошением: «О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся».
Григорий этого прошения осилить никак не мог. Оно ему не давалось. То он начинал произносить его с конца, то с начала, то сбивался на первое прошение…
В конце концов я не выдержал, пошел к Гермогену и говорю: «Владыка! Да отпустите же меня, пожалуйста, в Царицын!»
– Что так? А как же брат Григорий?
– Ничего, владыка, не выходит. Не поверите ли: целый день сидели над вторым прошением, и ничего не вышло. Не усваивает, да часто бегает к эконому… Отпустите, владыка… Ведь он - настоящий челдон, ничего не усваивает. Так, какой-то обрубок.