Святой черт
Шрифт:
Придя домой, я обратился к своему келейнику Емельяну:
– Ну, что, Емельян, видел друга и благодетеля, видел царского учителя, пророка и наставника? Не слышал ли, что народ говорит по поводу приезда в Царицын брата Григория?
Емельян, человек 52 лет, спокойный, степенный, ничем не возмутимый, вместо того, чтобы сразу дать ответ на мой вопрос, сначала, по обыкновению, подсадил повыше на нос очки рукой, как будто они у него спадали, потом начал одною рукою гладить бороду, а другою водить по своей лысой голове и переминаться с ноги на ногу, при этом застенчиво, как невинный ребенок, улыбаться…
– Ну,
– Да что, батюшка, хи-хи-хи, правду вам нужно сказать…
– Говори, говори правду, всю правду, я люблю правду. Ты это сам знаешь хорошо. Ну?
– Да народ говорит нехорошо; хоть он и кланялся в храме брату Григорию, а вышел из храма и говорит по углам: «А ведь владыка ездит с жуликом!»
Этот народный отзыв о «старце» засел у меня с тех пор в мозгу, как ледяная сосулька.
Вечером приехал ко мне в келью брат Григорий. Как только вошел в комнату, так и заговорил.
– А на шшот этих баб. У тебя, я говорю, чисто. Оне тебя слушаются, и ни одна из них даже и не помыслит, а у Андрея так дело плохо: там бабы стоят около него, а сами и не слушают его слов, а думают совсем о другом, о нехорошем. Он им повод сам дает.
– Да, я держу себя строго и их строго, - смущенно ответил я, в то же время недоумевал, - почему это он такой разговор повел, совсем не монашеский.
Немного помолчав, Распутин продолжал: «А счастливый ты, право, счастливый!»
– Чем?
– спрашиваю.
– Да к тебе любая пойдет из тех многих, каких я сейчас видел в твоем храме.
Я до края был смущен такими речами, не знал, что говорить и думать на речи «старца», и постарался завести разговор о другом. 2
«Старец», видя, что я не могу говорить на его излюбленную тему, начал ходить по кельям, заглядывать в углы, а потом, как-то незаметно для меня, исчез из моей квартиры.
На другой день, рано утром, я поехал в город к Гермогену. Здесь я наткнулся на неприятную историю. «Старец» лез с кулаками на хозяйку дома, Тараканову, и кричал: «Я тебе покажу! Ишь ты! Мне цари руки умывают, а ты што?»
2
Но «старец» энергично заставлял меня говорить с ним о том, о чем ему желалось. Он отрывисто спросил у меня: «А как, дружок, звать твоего регента?»
– Иван Сорокоумовский.
– Поди, какие у него волосы красивые!
– Да, красивые.
– Знаешь что? Ты, голубчик, прикажи ему того… остричь волосы…
– Это зачем? Ему так идут волосы… Он - краса моего хора!
– Ну, да это Богу не нужно, а он своими волосами хворсит, и девки за ним уж больно бегают из-за волос. Прикажи ему непременно остричь волосы…
– Нет, я этого сделать не могу, не имею никакого права.
– А поди, он здорово с бабенками возится?
Я молчал.
– В чем дело, в чем дело?
– с волнением спросил я.
Хозяйка-старушка стояла в углу, испытующим взглядом исподлобья смотрела на Распутина и молчала, видимо, сдерживая свой гнев и досаду.
Распутин горячился: «Вот тобе и в гости приехал. Она только тебя да владыку кормит, а на меня плевать… Вот Гермогену она поставила рукомойник, а я спросил, где умыться, так она ткнула
– Мотри каково? А ведь мне цари руки моют, воду несут, полотенце, мыло. А она».
Я растерялся окончательно, не знал, что сказать в утешение расходившемуся «старцу». Мне было жалко старушку-хозяйку; досадно, что рассердили друга и благодетеля, а тут мысли о том, что друг - праведник, а так гневается и обижает хозяйку, которая со всею душою принимала гостей, только больше почтения оказывала епископу, а не мужику, прямо-таки не давали моей голове покоя. Кое-как дело уладилось.
Поздно вечером проводили Гермогена в Саратов.
Я и Распутин возвратились в дом Таракановой. Григорий опять напал на старушку, когда она, подавая нам чай, буквально весь стол уставила вазами с разным вареньем, а сама остановилась тут же следить, не будет ли кто из нас иметь в чем-либо нужду.
Григорий погрозился на хозяйку пальцем и строго начал говорить: «Смотри у меня. Твово чая я не буду пить. Ты меня обидела. За одними смотришь, а другого так…»
Старушка стояла, спокойно смотрела, и казалось, что своим спокойным взглядом она выговаривала: «Не выкаблучивайся, голубчик, много я вашего брата на своем долгом веку видывала; меня не проведешь!»
И действительно, Григорий ее не провел. С самой первой встречи и до последних дней она говорила и говорит про него: «Это не святой; это озорник какой-то! Господи, и на кого цари засмотрелись? Что они с ума, что ли, спятили. Господи, батюшки! Помилуй нас и сохрани!»
На другой день, после отъезда Гермогена, Распутин объявил мне, что 27 ноября поедем с ним в с. Покровское, а для этого дня надо объехать в Царицыне всех моих видных почитателей. Я, конечно, был согласен: в то время я даже и не думал о том, что я мог бы не исполнять какое-либо желание, конечно, приличное, своего друга Распутина.
Начали ездить по домам почитателей. В день объезжали домов 50-60. В каждом доме Григорий Ефимович считал долгом перецеловать всех особ женского пола; особенно красивых он принимался целовать по нескольку раз.
Я задавал себе вопрос: для чего это? Зачем? И, не умея дать на эти вопросы определенного ответа, успокаивал себя тем, что так значит надо, значит для святого это не вредно и не грешно, значит брат Григорий очень цельный духом человек, а, быть может, даже и бесстрастен. Был таким Ефрем Сирин.
О грязных целях поцелуев «старца» я тогда и предположить не осмеливался.
Купцы Рысины, по моей просьбе, справили брату Григорию хороший полушубок на лисьем меху, так как мое нутро не выносило того, чтобы мой друг ходил в противном овчинном полушубке и марал себе руки, которые целовали люди. От полушубка Григорий не отказался. Надел его и стал щеголять.
Распутин приемами почитателей остался очень доволен. Он так расчувствовался, что однажды в моей келье обратился ко мне: «Ну-ка, дружок, пиши папе и маме, что за мною здесь бегают тышши. Да пиши, штоб они тебе поскорее метру дали».
– Не смею я писать царям, да еще о награде себе.
– Вот чудак, да ты от меня…
– Так рука-то моя будет. Нет, не могу.
– Ну ладно, я сам напишу.
Он сел и при мне начал выводить каракули: «Миленькие папа и мама! Здеся беда, прямо беда: за мною тышши бегают. А Илиодорушке нужно метру…»