Святой патриарх
Шрифт:
Монашка радостно при этом перекрестилась на иконы. Перекрестился и старик Варсунофий.
— Так вор Стенька, сказываете, разбит? — спросил Воин с просветлевшим взором.
— Разбит начисто, батюшка Воин Афанасьич, — в один голос отвечали старица и старец, — и тою же ночью бежал.
— Бегу яся, нИ солоно хлебавши, — добавил Варсунофий, — а клевреты его, што не успели бежать, вон всё висят на виселицах вдоль берега, — ишь какое ожерелье изнавешано их! — И старик показал рукою в окно.
— И запорожцев повесили, тех, что с тобой вместе, батюшка, в столовой избе у государевой
— Да и татарские мурзы Багай да Шелмеско, што государю челом били на государевых воевод, — и они повешены ж, — присовокупил Варсунофий. — А этот мурза Багай, сказывали, мало не заколол боярина и воеводу Ивана Михайловича Милославского: мы, — говорит, — помираем голодною смертью, с наготы да с босоты, а вы, говорит, вон какие жирные, — дак его ратные люди с коня сбили и связали, а ноне вон он болтается у самой Волги, што твоя колода.
В это время в опочивальню, в которой лежал раненый Воин, вошёл пожилой мужчина с окладистой бородой и широкой лысиной ото лба. На нём было богатое боярское одеяние.
— Ба-ба-ба! — весело заговорил вошедший. — Да кажись наш богатырь Илья Муромец в добром здоровье?
— Спасибо, боярин Иван Михайлович, — по милости божьей, сам видишь, я очнулся, — отвечал Воин.
Вошедший был боярин и воевода симбирский Иван Михайлович Милославский.
— Слава Богу, слава Богу! — продолжал боярин. — Надо тотчас же ещё гонца послать — родителя и супругу твою порадовать весточкою, што ты в себя пришёл наконец. Да и великий государь рад будет такой вести: вить ты саблей огрел вора прямо по башке — зело добре назнаменовал!.. Может, от твоего знаменья он, вор Стенька, и плечи нам показал: бежал, аки тот Святополк Окаянный[138].
— А где воевода князь Юрий? — спросил Воин.
— Да всё ещё монистом своим занят, — с улыбкой отвечал Милославский.
— Каким монистом, боярин? — удивился Воин.
— Да вон воров нанизывает на верёвки — шутка ли, боле шестисот зёрен жемчугу бурмицкого нанизал уж на своё монисто… Самые крупные зерна у него — три запорожца, што ещё с Брюховецким воровали, да двое мурзишек татарских, Багайка да Шелмеско, кои всю татарву да черемису на нас подняли, — знатное монисто! — есть чем похвастать князь Юрью… А не подоспей он — я бы попал в монисто к вору Стеньке… Никто как Бог!
XXXVII. Эпилог
В Грановитой палате, в столовой избе, у великого государя с боярами сиденье. Тут же и святейший патриарх Иосиф с освящённым собором.
Великий государь и святейший патриарх и бояре думают: великая смута и крамола охватила всю русскую землю; все низовые города взяты вором на копье; воеводы, дети боярские и служилые люди прияли от злодеев наглую смерть; царские рати либо осилены вором и побиты, либо передались злодею; замутилась вся русская земля, и что будет дальше — Богу ведомо…
Ниоткуда — ни луча надежды…
Как быть? что умыслить? где набрать столько ратей?
Великий государь сам думает идти чинить промысл над крамольниками…
Отвратил Создатель лицо своё от людей своих… За чьи грехи?…
«Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече!» — шепчет святейший патриарх, поднимая глаза к лику Спасителя.
Дьяк Алмаз Иванов, угрюмо уставившись в какую-то бумагу, прислушивается, кажется, как за окном ворона каркает…
Думают бояре — есть им о чём подумать! — на них идёт эта страшная буря: а кто их укроет? Ромодановский, Шереметев, Борятинский, Долгорукий? Но от них нет вестей; да и гонцы их все погибают в пути — всех ловят и убивают крамольники.
Вон как постарел Алексей Михайлович за этот год… И сколько потерь: жену потерял, дочь и двух сыновей похоронил… «И бе дом его пуст»…
Слышатся подавленные вздохи да карканье вороны за окном…
И на крыльце, где обыкновенно собирались стольники, стряпчие и дворяне, теперь не слышно «шумства» и споров; напротив, испуганным шёпотом передают собравшиеся один другому, что будто бы уж и Симбирск взят и выжжен, взята и разорена Казань, Лысково, Нижний, Темников, Корсун, Саранск, оба Ломова, Пенза, Арзамас — все в руках у злодеев, — что все холопи и крестьяне разбежались, режут и вешают господ, жгут боярские усадьбы, — что хлеба в полях потопчены, потравлены или выжжены, — что скоро страшный атаман, которого ни пуля, ни сабля не берут, нагрянет в Москву… Куда деваться?.. где спасение?..
Алексей Михайлович ждёт совета от святейшего патриарха, на него вопросительно поглядывает — не вразумит ли его Господь?
А святейший патриарх только шепчет, глядя на лик Спасителя: «Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече»…
И Он услышал!..
Там, на крыльце, или на дворе, пронёсся вдруг ропот не то изумления, не то испуга:
— Гонец!.. гонец пригнал!.. с какими вестями?..
И столовая изба вся встрепенулась — точно шум ветра прошёл по ней…
Глаза у всех уставлены на дверь — ожидание, томление, испуг…
«Услыши ны, Боже!..»
Гонец в дверях — едва переступает порог, он бледен, шатается он, кажется, скоро грохнет на пол… Он ничего не видит — ни царя, ни бояр…
— Поддержите… он упадёт…
Бояре его поддерживают… Он силится говорить…
— Великий государь!.. воевода князь Юрий… твои государевы рати… вора Стеньку… и его толпища… разбили наголову…
Крик радости вырвался из сотни грудей. Все крестились…
— Самого вора Стеньку… Воин Ордин-Нащокин… саблею посёк в голову… а Воина изрубили…
Гонец не договорил. От Симбирска до Москвы он загнал семь лучших коней — не спал и не ел во весь путь…
Гонца увели, он потерял сознание…
Все оглянулись на старого Ордина-Нащокина, который сидел недалеко от царя: по лицу старика текли слёзы — слёзы скорби и радости.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
НИКОН И ВЕЛИКИЙ РАСКОЛ